— Так вы это знаете, вот как? — спросила она, не спуская с него упорного взгляда.

Он склонен был предположить, что и сама она в трансе. Она встала и, поджав ноги, уселась на диван.

— Так удобнее, — сказала она.

— Я же просил вас уйти.

Он глядел на нее с ненавистью.

— Послушайте, — сказала она еще настойчивее. — Если вас смущает то, что вы каким-то образом узнали, — не беспокойтесь, на первых месяцах это не мешает.

— Почему вы добиваетесь, чтобы я спустил вас с лестницы? — спросил он.

— Уверяю вас, что это не мешает. Никакой разницы.

Он шагнул к ней, чтобы схватить за руку и стащить с дивана. Потом глаза их встретились, и вдруг напряжение пропало, остались лишь два человека, ненавидящие друг друга и признающие, подтверждающие эту ненависть.

— У вас, должно быть, не все в порядке, — сказала она с обдуманным желанием уязвить. — Вероятно, страдаете какой-нибудь психосоматической формой импотенции и боитесь обнаружить это.

— Конечно, я боюсь обнаружить, что не могу сравняться в этом с вами.

— Вы больны. Вы слишком давно не имели дела с женщиной. Это по всему видно.

— Спасибо за вашу заботу, — сказал он, — но я повременю с лечением и дождусь рецепта от системы общественного здравоохранения.

Она вышла. Он бросился на диван и отер пот на висках и верхней губе. Вечерний ландшафт погружался в иллюзорный покой, в иллюзорное довольство.

На скамейке было холодно. Первый час или два он был благодарен хотя бы за то, что не шел дождь, но еще через час стало так холодно, что, промокни он до костей, все равно хуже не было бы. Нужна, очевидно, особая сноровка, чтобы спать на этих штуковинах: еще один урок, который ему предстояло выучить. Ложиться нельзя — это он знал, а то полисмен заберет. Надо сидеть и более или менее удачно притворяться бодрствующим. Он пробовал подтянуть колени и скорчиться в тугой комок, а потом охватить руками колени, свесить голову и расслабить, насколько возможно, все мускулы, сцепив только пальцы. Но от этого скоро сводило мускулы спины, и уже через десять минут приходилось менять положение. И какие бы позы он ни придумывал, ни одна не годилась. Из Сити донесся сквозь морозный воздух чистый перезвон часов. Четверть второго. Ночь-другая без сна вообще-то повредить не может, конечно, если ты в форме. Походить, что ли? Он побрел по набережной спокойно плещущей, недоброй реки. Решетчатый мусорный ящик из проволоки привлек его внимание необычной белизной. Полно газетной бумаги. Вот повезло! Простейший способ согреться. Он набил гармошки из газет под брюки сверху и снизу до самых колен, запихнул под куртку. Несколько листов было замаслено: должно быть, в них завертывали рыбу или жареный картофель. Ну так что ж. Холод заморозил окончания обонятельных нервов. Он не чувствует никакого запаха. А если и воняет рыбой до самых небес — ему наплевать. Но как же другие? Ну, бродяге так и положено доставлять другим неприятности. Это как раз то, что от него ожидают. Всегда делай то, что от тебя ожидают, и преуспеешь в делах своих. Как нажить друзей и повелевать другими? Как повелевать друзьями и нажить других? Как дружить с другими и повелевать? Довольно! Повелевая друзьями, нажить… Хватит. Возьми себя в руки! Добьюсь, что тебя выгонят, Дерма, вот увидишь. Но как нажить дерьма?

Да, что сказал ему тот бродяга? Верный способ заработать пару кругляков. Или хоть один шиллинг. На Пикадилли-серкас в шесть утра полно желающих выкурить папироску. Если бы мне продать хоть одну пачку, я бы заработал на еду дня на два, на три. Бывает, дают по шесть пенсов, по шиллингу за штуку. А то и больше, если хватит смелости запросить. Вот он сберег целую пачку, десять штук. Он достал сигареты и жадно посмотрел на них при тусклом свете луны. Выкурить бы хоть одну, стало бы легче. И время пройдет незаметней. Всего одну, остальные продать. Шесть пенсов за штуку, за девять это будет четыре с половиной шиллинга. Нет. Не распечатывать. И заработать на дневной рацион и еще на одну пачку. И так держаться, пока не найдешь приличной работы. А куда идти? На биржу нельзя. Да и подальше от всяких списков, регистрации и всякой писанины. Где-то, кому-то поручено найти тебя и задержать за контрабандные дела. Ну что ж, надо ждать. Вдруг посчастливится. Весьма-сожалею-Ламли-что-вам-так-не-повезло. Обо-мне-не-беспокойтесь. Я-еще-наживу-друзей-и-буду-повелевать-людьми. Я еще покажу себя. И пусть они повелевают мною. Вы-только-смотрите-на-циферблат-засекайте-время-на-малых-оборотах. Вымойте-это-окно. Весьма почтенная профессия. Гарри Догсон. Вы-знаете-этого-человека? Он-безвреден. Не то, что я. Я-буду-вам-отцом. Мне холодно, Роза. Вероника, прижмись ко мне ближе. Липкая газета. Вы-подходящий-парень-вы-нам-нравитесь. Мы-как-раз-о-вас-говорили-перед-вашим-приходом. Здорово-приятель. Мистер-Фроулиш-прочтет-нам-отрывок-из-своего-романа. Мистер Фроулиш наживет себе друзей и будет повелевать нами. Это-вы-послали-мне-кучу-дурацких-телеграмм? Нет, мне слишком холодно, я-подходящий-парень, пора-подумать-чем-вы-будете-зарабатывать-себе-на-хлеб. Пора! Пора подумать.

А вот уже пять, потом пять тридцать, шесть. Светает. Он зашагал по ветреным улицам к Пикадилли-серкас. Мужчины в пальто прохаживались по тротуарам. Женщин немного, к этому часу они уже покидают улицы. Мужчинам некуда идти. Вечерняя выпивка уже перегорела, осталась только горечь во рту. Печень. Он знал, что они чувствуют. Отлив. Во рту, как у араба под мышкой. А причем тут арабы? Им сейчас гораздо лучше, сидят себе под финиковой пальмой и греются на солнце. А может быть, у них еще ночь, и им тоже холодно. Ему стало жалко арабов. Им, должно быть, тоже не сладко, если у них под мышками так же, как у него во рту.

Но пора начинать. Под аркой стояла одинокая мужская фигура. Вид несчастный, но одет хорошо; даже если он провел ночь на тротуаре, несколько шиллингов у него, наверное, найдутся. Чарлз, словно прогуливаясь, направился к нему, стараясь унять дрожь, и остановился в нескольких шагах. Теперь надо заговорить.

— В такой ранний час никаких занятий не придумаешь, — сказал он.

Лицо, повернувшееся к нему, было солидно, его бороздили глубокие морщины ответственных забот, оплывшие глаза смотрели сквозь очки без оправы. Какой-нибудь провинциальный коммерсант, хорошо зарабатывает, уютная жена и дети в загородном коттедже. Приехал по делам в столицу. Обычная пожива для содержателей притонов.

— Что правда, то правда. Какие там занятия после бессонной ночи: в четыре утра в кровать не ляжешь?

— В самом деле, какие, — пробормотал Чарлз.

— Мне только и остается, — рассудительно заметил провинциал, — слоняться до девяти часов. В девять отходит скорый, и я рад буду поскорей попасть домой. Здесь неподходящее для меня место, — добавил он, доверительно понизив голос. — Тут слишком много охотников до твоего кошелька.

— И охотятся здесь, надо сказать, удачно, — сочувственно заметил Чарлз.

— Удачно! — раздраженно подхватил столп общества. — Да, скажу вам, даже вспомнить страшно, сколько они из меня вытянули с десяти часов вечера. И вот вам мой совет, молодой человек. Не попадайтесь вы на приманку этих пройдох, что ловят вас на тротуаре и зазывают в свои клубы. Такие приветливые. «Вы к нам с ночевкой в Лондон, сэр? Загляните в наш клуб. Выпьете. Развлечетесь. Хорошенькие девочки». Хорошенькие! — Его сердитый голос гулко раздавался под продуваемой ветром аркой.

— Все-таки опыт, — сказал Чарлз, чувствуя, что надо перевести разговор на другое.

Если провинциал так ярится, что его пообчистили, пожалуй, он не слишком охотно заплатит за предложенную папиросу.

— Опыт! — повторил грубый, желчный голос. — И еще вот вам мой совет, если уж на то пошло. Есть такого рода опыт, который, как бы вам сказать, — он говорил с воодушевлением, — гроша ломаного не стоит. Даже если предложат вам даром.

Чарлз смотрел на него с сочувственным презрением. Этот субъект в своей броне самодовольного коммерческого успеха просто не мог удержаться от всякого рода советов. Даже выпотрошенный, вымотанный в погоне за тошнотворными наслаждениями, блуждая с пустым брюхом в жутком предутреннем тумане, он все-таки по привычке не мог удержаться от поучений. Ну, чем не Тарклз?