— Расстались, не попрощавшись, — вздохнула я.

Лицо у Михала было хмурым, точь-в-точь таким же, как несколько часов назад.

— Ну да, — буркнул он, — мы никогда не расстанемся.

Из Пара мы вернулись рано, и Михал сразу же стал ждать звонка. Моих слов он не слышал, от ужина отказался и с ломтем хлеба и кружкой молока сел за стол возле телефона. Время шло — и по лицу его пробегала гримаса боли. Наконец часов в десять я услышала звонок и тихое «алло», произнесенное хриплым от волнения голосом. Михал говорил тихо, я подошла поближе к дверям кабинета. «Ну, конечно, конечно, — говорил он, — я подожду. Если что не так, ты сразу приезжай сюда. К тебе? За сережкой?.. Ты с ума сошла. Зачем мне сережка? Милая моя, глупая… Вместо сережки пришлю телеграмму на Подружкин адрес…» Потом сердито: «Счастлив, несчастлив… Сегодня счастлив, завтра несчастлив». А еще через минуту с нежностью: «Ну ладно, ладно, завтра в восемь в беседке. Буду — точно».

Он вышел на кухню сияющий и, не дожидаясь вопроса, сообщил:

— Все хорошо, но она просит, чтобы я подождал с отъездом, пока ситуация не прояснится. Эрнест и миссис Мэддок еще там, она их боится.

— Ну, а профессор, профессор как?

— Ах, это! Да нет, с профессором все о'кей. — Тон у него был беззаботно-равнодушный. — Она больше обо мне беспокоится. — Он рассмеялся. — Понимаешь, у нее есть любимые сережки. И она хочет одну оставить себе, а другую дать мне. Если я верну сережку — значит, мне плохо, она бросит все и приедет.

Михал беспомощно развел руками — ничего, мол, не поделаешь, женская логика. И, уплетая ветчину с горошком, продолжал:

— Кася все время думает, что мне плохо. Это у нее мания. Пока похоже на то, что она и полдня без меня не может обойтись.

На другой день он укладывался в дорогу, пел, насвистывал, показывал какое-то иллюстрированное издание по американской архитектуре, звонил в Лондон в бюро путешествий, перевел оплаченный чек на билет, гладил брюки и одновременно все прислушивался и частенько выбегал на террасу, откуда видно было шоссе. К вечеру он исчез, вернулся поздно ночью. И снова невольно вспомнилось зловещее предание — тайный визит Тристана в замок Тинтажел, вскоре после примирения короля Марка с Изольдой.

Рано утром я услышала в комнате Михала шаги, приоткрыла дверь, вошла. Он стоял у стола неодетый, взлохмаченный и взвешивал на ладони что-то крохотное и блестящее. Лениво повернул голову ко мне:

— Вот смотри, что она дала…

Это была сережка. Большая бриллиантовая слеза, оправленная в платину.

— Как ты мог это взять? Ведь это же целое состояние!

— А что, я не знаю, что ли? В Лондоне она то и дело собиралась их продать, а я не давал.

— Зачем же сейчас взял?

Он зевнул.

— Зачем? Спроси об этом Касю.

Со мной иногда бывает, что все мысли улетучиваются, со всех сторон меня окружает пустота и даже собственный голос кажется чужим.

— Не смей от меня отмахиваться, как от назойливой мухи! Я хочу знать, почему ты принимаешь в подарок драгоценности от женщины, которую сделал несчастной!

Он посмотрел на меня с удивлением:

— Это я? Я сделал Касю несчастной? — Сел на заваленный вещами диван и обхватил руками голову.

Целых два дня мы провели с ним за разговорами, и чем больше я узнавала своего сына, тем меньше понимала, как мне быть. Я часто считала его циником и даже лицемером. Но ни циником, ни лицемером он не был. Просто, пережив в Польше тотальную войну, он уже не верил, что существует общечеловеческий язык и общее определение человеческих поступков. Не верил, несмотря на всю свою «хитрость», что можно как-то управлять своей судьбой, своими и чужими страстями. Даже Анна, которую повесили за ноги и у которой «кровавое месиво вместо лица», по его мнению, руководствовалась не какими-то нравственными принципами, а ей просто «так больше нравилось».

— Хорошо она поступила? — спрашивала я.

Он пожимал плечами.

— Не знаю. Я перед ней преклоняюсь. Я за нее отомстил. Но я хочу жить.

— Причиняя зло другим?

Он вскипел:

— Разве я хотел профессору зла? Вовсе нет! И это не ложь: мы ничего плохого не сделали. Мама! — кричал он. — Таким добрым, каким я был для Каси, я ни для кого никогда уже не буду! На кого этот старик злится? Он ведь, кажется, ее любит, значит, должен желать ей добра! Скажешь, нет? — Он бегал из угла в угол. — Как ты можешь говорить, что я сделал Касю несчастной? Эта сережка — память о том, что я готов был возить мусор, лишь бы она не продавала сережки. Вчера она плакала, когда мне ее отдавала.

У меня оборвалось сердце.

— Ты возил мусор?

— Ну и что с того? Возил — значит, нравилось. И нам было хорошо.

— Потому что она много зарабатывала.

Тут он рассвирепел.

— Мне вовсе не нужны были ее заработки! Ей хотелось покупать всякие там статуэтки, ананасы, и она пошла работать. На хлеб и моих помоечных денег хватало.

Я заметила на плече у Кэтлин шрам. Знала я и про историю с часами.

— Если вам было так хорошо, почему же вы расстались? — спросила я.

— Кто сказал, что мы расстались? — возмутился он. — Даже у супругов случается, что муж путешествует один.

— А жена в это время живет с другим? — съязвила я и тут же пожалела об этом. Ждала, что Михал рассердится, но он повернулся ко мне спиной и, сунув руки в карманы, долго глядел в окно на залив, а потом голосом усталого старика повторил слова, которые я уже слышала:

— Анна была права: ты, мама, недобрая.

Наверное, я заплакала, потому что через минуту он уже сидел рядом со мной.

— Видишь, Подружка, — говорил он, гладя меня по спине, — я совсем не такой плохой, как ты думаешь. Отец мне сказал: «Женщина тоже человек». И мне было жалко Касю — она так дорого платила за наше счастье. Понимаешь, людям иногда надо отдохнуть от счастья.

— Тогда оставь ее сейчас в покое, не подкарауливай ее!

Он отодвинулся.

— Это дело мое. — И вышел из комнаты.

В кухне в углу он увидел миску Партизана и был искренне растроган.

— Вот кто был мой лучший друг, ни о чем не расспрашивал, хотел быть со мной, и все! — Он задумался. — Знаешь, Кася ревновала меня к Партизану.

Я спрятала миску в шкаф.

— В этом я очень сомневаюсь. Человеческая любовь не похожа на собачью.

Он пожал плечами.

— Старая не похожа. А мы с Касей постарели, потому что устали от своей преданности. А было время — мы жили счастливо, как псы.

— Как псы? — возмутилась я. Наверное, мне было бы приятней, если бы он сказал «как Тристан и Изольда», но я не была уверена, не одно ли это и то же.

Мне кажется, что он не отказался от своих набегов в Труро, очень часто отправлялся куда-то на мотоцикле и возвращался домой в отличном настроении. А как-то вечером заявил:

— Ну, мама, со всеми делами покончено. Через три дня «Либерте» отходит из Саутгемптона. Я хочу, чтобы для начала у меня в Штатах было немного деньжат, поеду третьим классом. Как только заработаю, я все тебе верну.

Всякий раз, когда новость застает меня врасплох, я кажусь равнодушной.

— А отсюда когда уезжаешь?

— Завтра.

— Кэтлин знает?

— Она сказала, что могу ехать. Миссис Мэддок и Эрнест с первого получают расчет. Кася хорошо выглядит.

— А профессор знает?

— Нет. Зачем ему говорить? Пусть старик думает, что меня здесь нет.

Я проводила его до Пара. Он отнес чемоданы в вагон и тут же вернулся, подошел ко мне — высокий, крепкий мужчина с детской улыбкой, похожий на Петра больше, чем на меня, мой и чужой, совсем чужой. Он знал, что я не буду его задерживать, сбросил с себя груз здешних забот и теперь казался растроганным. Обнял меня, целовал мои глаза, щеки, губы.

— Хорошо, что ты существуешь, мама. И не бойся, ничего со мной не случится. Я, конечно, скверный тип, но как только разбогатею — выстрою тебе в Америке дворец, вот увидишь.

Машинист дал свисток. Одним прыжком Михал очутился на подножке вагона. Он стоял на ступеньках, бледный, великий грешник, ожидавший чуда, как Тристан. Поезд набирал скорость, Михал продолжал стоять, уцепившись за дверную скобу, — не шевелился, не махал руками — уезжал. А я бежала вслед. Опять меня кто-то покидал, и опять я не в силах была его догнать.