Он метался по комнате, кричал, пищал каким-то чужим, тоненьким голоском, кланялся мне в ноги, я не могла больше этого вынести, это было так страшно; наконец сел на кровать и затих, нижняя губа у него отвисла, а я не в силах была даже пошевельнуться, было тихо и пусто.

Мне послышалось, будто кто-то скулит под дверью, скулит и скребется, но это было где-то далеко, как во сне, и я стояла, не в силах двинуться с места, Михала нет — ничего больше нет, посмотрела, есть ли у меня еще руки и ноги? Руки и ноги были, только не знаю, мои или чужие; а тут этот кто-то вдруг залаял под дверью, а паяц и клоун, который когда-то был Михалом, вдруг сорвался с места, распахнул дверь, и косматый зверь бросился к нему, они упали на пол, визжали, рыдали, а когда подняли головы, я увидела, что на меня смотрят Михал и Партизан.

«Ты вернулся, вернулся!» — сказала я сама не знаю кому — Партизану или Михалу, Партизан вернулся и Михал вернулся, не было больше ни клоуна, ни Катажины-великомученицы, Михал сказал: «Кася, гляди, кто к нам пришел, теперь все будет хорошо, прости меня, как я тебя прощаю». Мы опустились на корточки, целовали псину, его лохматую шерсть, и целовали друг друга — вернулись домой из далекого путешествия и были счастливы.

Ванда в ужасном состоянии из-за какого-то дурацкого пса. Ее сын чуть было не убил свою любовницу, каким-то чудом не угодил в тюрьму за контрабанду, и все это ничто по сравнению с пропажей пса. Ванде почему-то везет; все роковые вести доходят до нее с некоторым опозданием — к этому времени в Пенсалосе всегда успевает опуститься голубка с доброй вестью в клюве.

Раздается звонок Ванды:

— Я обо всем знаю.

— О чем именно? — осторожно спрашиваю я.

— О том, что Михал и Кэтлин, несмотря ни на что, не расстались и что Михал благополучно выпутался из истории с часами.

— Откуда ты все это знаешь? — удивляюсь я. Насколько мне известно, сыночек за все это время не написал ей ни строчки.

Из дальнейшего разговора выясняется, что, несмотря на всю мою конспирацию, эхо далекой охоты в лесу Моруа, то есть в Лондоне, долетело не только до нее, но и до профессора Брэдли — короля Марка. Выяснилось также, что профессор недавно явился к ней в страшном волнении, потому что декан с козлиной бородкой не преминул сообщить ему о скандальчике в доме у Бартеров. Нашлись доброжелатели, которые доложили об изменениях, наступивших в жизни Тристана и Изольды, и в довершение ко всему профессор вдруг увидел в телевизоре «самое модное лицо сезона»! Кажется, он сокрушался, что Кэтлин так похудела.

— Может быть, ты приедешь? — спрашиваю я Ванду.

И вдруг этот чистый, холодноватый голос теряет свою ясность.

— Не могу, Франтишек, поэтому-то я тебе и звоню, случилась ужасная вещь. — Пауза. — Ты даже не можешь этого представить, исчез Партизан… Михал только об одном меня просил — позаботиться о его собаке. И вот как я о ней позаботилась.

— Но, послушай, Притти, — успокаиваю я ее, — ты же заботилась об этом чудовище, как могла. И если этот бродячий кобель в конце концов удрал в поисках сучки, ей-богу, ты тут совершенно ни при чем.

— Нет, это моя вина, — настаивает Притти. — Он убежал, потому что я его не любила.

— В таком случае, он долго думал, пока наконец сообразил, что надо обидеться.

— Он так ждал Михала, верил, что он вернется.

— Слушай, Притти, у Михала и без того много забот, на кой черт ему этот пес?

— Ах, Франтишек, как ты можешь так говорить? Когда Михал тосковал по Кэтлин, он повсюду ходил с этим псом, этот пес — действующее лицо в их истории, я не могу ехать без него.

— Но они-то смогли без него уехать?

— Ты ничего не понимаешь, — отвечает она — Сейчас они нуждаются в поддержке. Я хотела привезти им Партизана.

— Лучше привези им себя.

Глубокий вздох.

— Это вовсе не лучше. Я бы все время давала им советы.

— Ну так что же? Они сейчас очень в них нуждаются.

— Я сама тоже слишком поздно поняла, что Михалу и Кэтлин нельзя давать никаких советов. Они — часть природы. Пес их скорей образумит, чем я. — И она тут же сменила тему разговора: — Скажи, ты не получал моих писем?

Я действительно не ответил на два ее последних письма. Но что я мог ей написать? Что Горвенал сказал Тристану: «Убирайся ко всем чертям вместе со своей Изольдой?» Если бы эти сумасброды потом устроились по-человечески, я бы открыто сознался: да, я выгнал их из дому, желая им добра. А так я выглядел виновником всех бед. Я повесил трубку. Пусть думает, что разговор прервали. К счастью, она больше не позвонила.

Стало быть, Брэдли не придал особого значения публичному афронту в доме у Бартеров, плохой вид Кэтлин огорчил его куда больше… Притти твердит, что он очень постарел, много работает, только что вышла в свет его новая книга, наделавшая много шуму. Название говорит само за себя: «О взаимосвязи хронологического времени с индивидуальным». Бедняжка, стрелка его индивидуального времени, кажется, направлена на юг, а хронологического — на север. Мне жаль людей, которые торгуются с судьбой из-за каждого часа, пытаются обмануть свою память, подделывают даты календаря! Мне было двадцать лет, когда одна особа, назначившая мне свидание, опоздала на целый месяц. За этот месяц я успел подготовиться к коллоквиуму по политической экономии и успешно сдал его. Через месяц она явилась. Я сумел воспользоваться ее раскаянием, а заодно поблагодарил за подаренный месяц жизни. Больше я ее не видел, и с той поры мне всегда пятьдесят, и дай-то бог, чтобы так было до самой смерти.

«Собака Тристана…» Кто может сказать про эту дворняжку, чья она? «Тристан» вместо «Михала» — звучит очень смешно. Михал и Кэтлин — часть природы… смешно! Значит, и я часть природы? Смешно и нелепо! Я член общества, и этого с меня достаточно.

Теперь я знаю: Притти мечтала бы жить страстями. Но страсть — это минута. Похоже, что ни одна из таких минут не принесла Ванде удовлетворения. А жизнь, напротив, — это века рассудка. И вот, пожалуйста, Ванда, которая так ревностно следит за чистотой — натертые полы ее слабость, — вдруг нянчится с грязной лохматой дворнягой, потому что это «собака Тристана». И это в сорок пять лет!

Мир и в самом деле сошел с ума… Я столько раз наблюдал в парке, как дети с самым благоразумным видом играют в действительность. Я гляжу на взрослых и вижу — они придумывают сказку. А может быть, и не придумывают вовсе? Может быть, они в нее верят? Питера Пэна выдумал человек средних лет, шотландец и сын ткача. В пьесе про Питера Пэна есть подзаголовок, разъясняющий название: «Про мальчика, который не хотел вырасти». Это пьеса-пантомима, направленная против взрослости, пьеса, герой которой — ребенок, голопузый младенец, живущий в полном согласии с птицами, — одерживает победу над пиратом с высшим образованием, человеком в полном расцвете сил, пьеса — вызов взбунтовавшегося против всесильной хронологии мальчишки. За последние сорок лет она стала традиционным рождественским подарком английских родителей своим детям. И если до сих пор мир еще не совсем впал в детство, то этим мы обязаны детям, их здравому смыслу.

Яркий пример ребячества — Ванда. Сочинительница и пленница своих собственных вымыслов. После вчерашнего телефонного разговора я почувствовал себя круглым идиотом. Вечером она позвонила мне опять: «Поди посмотри, как они живут. Постарайся узнать, может быть, Михал согласен завести другую собаку? Я бы им тут же ее привезла. Вообще, подготовь почву». Призвав на помощь все свое хладнокровие, я отправился к ним с самого утра — они будут на работе, а я поговорю с хозяйкой, узнаю, как обстоят дела, оставлю свою визитную карточку, попрошу Михала меня навестить — волки сыты и овцы целы.

Звоню. Открывает Михал. Очень мрачный. Моему приходу он ничуть не удивился. Словно бы мы расстались вчера. Но в комнату не пригласил.

— Сейчас мы как раз кладем его в коробку, подождите нас в садике.

Я остолбенел.