— Кого вы кладете в коробку?
— Ах да, вы же ничего не знаете. Партизана.
— Партизана? Он у вас?
— Пока да. Сейчас похороним.
Я все же вошел. Посреди комнаты на окровавленном брезенте лежало месиво из собачьей шерсти, лап, кишок, рядом стояла овальная коробка, а возле нее, устилая дно листьями и ветками, с лицом изможденной Ниобеи сидела на корточках Кэтлин. Увидев меня, она не шевельнулась, не поздоровалась, не отвернулась. Оба они были в глубоком трансе, отгорожены от внешнего мира. В комнате пахло псиной, карболкой и духами. На столике валялся порванный ошейник, постели не застланы, в чашках недопитый кофе, у стены целая батарея бутылок из-под кьянти, пустых, на свету просвечивало зеленое стекло.
Еще минута, и Кэтлин — и в самом деле очень изможденная — встает, и, не обращая на меня никакого внимания, они дружно берутся за разные концы брезента, чтобы положить его вместе с останками пса в ящик. Кэтлин вдруг содрогнулась, как от позыва к рвоте, выронила брезент, поднесла руку ко рту. Боже, каким взглядом Михал окинул свою Изольду. Словно бы она бесценную жемчужину швырнула в клоаку.
— О Господи! — прошипел он. — Я говорил тебе: не трогай.
А она в ответ:
— Прости! Я нечаянно… — Извинилась, как провинившийся ребенок.
Я вышел.
В прихожей ко мне бросилась рыжая баба. Ее так и распирало от злобы.
— Когда этому будет конец? Они так загадят комнату, что я целый год никому не смогу ее сдать.
Вообще-то понять ее можно. Она рассказала мне, что Партизан появился на Эрл-Корт с неделю назад едва живой и с тех пор Михал с Кэтлин окончательно потеряли рассудок. Михал целыми днями выхаживал, кормил, выгуливал и причесывал пса. Кэтлин перестала ходить на работу. Они заперлись, никого к себе не пускали, пес спал с ними в одной кровати, что они там выделывали, в это лучше не вдаваться, во всяком случае, блаженствовали. Собака на всех бросалась, кот удрал на чердак, почтальон не решался подойти к дверям. Они собирались куда-то поехать и не поехали, не подходили к телефону, просили отвечать, что их нет. Но вот вчера вечером решили пойти в кино, а пса заперли в комнате. Должно быть, он жутко выл, хозяйка открыла дверь своим ключом, хотела дать ему колбасы, а он, чуть не сбив ее с ног, удрал на улицу и тут же, почти возле дома, угодил под автобус. Чтобы собрать останки, пришлось раздобыть лопату. Один из мальчишек узнал его, и соседи принесли сюда вот на этом брезенте.
Вернувшись домой, Кэтлин и Михал увидели весь этот паштет. Всю ночь они не гасили свет и скандалили. Сегодня Михал без разрешения выкопал у забора яму, нарвали свежих веток и устраивают похороны.
«Пес Тристана» погиб. Как сообщить об этом Ванде?
Михал мне этого не сказал, но я сама знаю, и он тоже знает, что это моя вина, я вытащила Михала из дому. Партизан бежал за нами неизвестно сколько веков — двести миль, был с нами всего несколько дней — дом в Лондоне впустил его, открылся ему, потому что мы там жили, а я Партизана заперла в пустой комнате, и мы ушли.
Когда Партизан явился худой, страшный и стал с ума сходить от радости, мы тоже сошли с ума, я сходила с ума оттого, что они были как сумасшедшие, мы втроем катались по полу от радости, я целовала его грязные лохмы, и мне не было противно, родители не разрешали мне держать собаки, я боялась собак и мечтала о собаке, Партизана я не боялась. В тот день Михал целовал меня на полу и от него пахло псиной, я была счастлива, потому что нашей ссоре пришел конец.
Это было сразу после истории с часами и после того, как Михала вызвали в Скотланд-Ярд. Михал хотел, чтобы мы были бедными, он хотел исполнять «Green Sleeves» — фунт за вечер, это чтобы я всем была обязана ему — сниматься в студии у Питера «нечестно», я была Катажина-великомученица, только что колесованная, Михал кричал и хрипел, как недорезанный петух, ноги у него подгибались, я испугалась, что не смогу его больше любить, тут-то нас и разыскал Партизан… Как только открылась дверь, Михал сразу же перестал кричать петухом и хрипеть, ноги у него опять были свои, и голос тоже свой собственный.
Но за окном постукивали чужие мужские и женские каблуки, может, там были наши враги, откуда Партизан мог это знать — оттопыривал верхнюю губу, скалил зубы, ворчал, шерсть у него вставала дыбом, бросался на окно… Михал сел рядом с ним на корточки, обнял, закрыл пасть. «Дружище, ты нас отыскал, а теперь хочешь защитить, только ты один хочешь меня защитить».
Мне стало грустно: разве я тебя не защищаю? Но Михал тем временем осматривал Партизана, когти у него были сломаны, кожа на лапах стерлась от долгого бега, весь он был в ссадинах, в шерсти полно блох и колючек, мы его накормили, он пил и пил молоко, выкупали, осмотрели, а он благодарил нас — скулил еле слышно, наконец я уложила его на тахту, мы потихонечку разделись и легли под одеяло, он тут же уснул у нас в ногах, а мы не могли спать, все время слушали, как он сквозь сон лаял на наших врагов, плакал, о чем-то просил и ворчал.
Мы боялись шевельнуться, Михал держал меня за руку и повторял: «Теперь все будет хорошо, увидишь…» — «Почему? Неужели для счастья нужна собака?» Михал прижался ко мне. «Кася, разве ты не чувствуешь, как он нас любит, жить без нас не мог, дурачок, столько миль пробежал голодный, отыскал нас в Лондоне, в дремучем лесу разыскал две травинки, Кася, подумай только, какая сила в собачьей любви, и наша должна быть такой…»
«Только не говори, что он нас любит, он тебя любит, а меня лижет, потому что я твоя», — я так сказала, и почувствовала, что во мне тоже растет такая вот собачья любовь, я ласкала Михала, ласкала по-дурацки, долго, терпеливо, а он лежал без движения, был послушный и шептал: «Мне хорошо, собака ты моя собака, мне хорошо, и я счастлив» — дышал часто, как пес.
Мы встали рано, Партизан еще спал, наверное уже без снов, но все равно все время вздрагивал, мы разговаривали вполголоса. Михал приготовил завтрак, просил меня не ходить сегодня в студию — первый день Партизана в Лондоне, наверное, важней, чем студия Питера, факт? Отобрал платье, у нас есть фрукты, вино, опустил шторы, двери на ключ и никого нет — нет людей, нет мира, мы одни, мы и наш пес, верно, Кася? Останься, не ходи в студию, у нас сегодня праздник.
Я подумала: Партизан сумел разыскать Михала в Лондоне, неужто я не могу подарить Михалу один день, даже если он стоит десять фунтов? Как он сказал, так мы и сделали, телефон звонил, Партизан проснулся, залаял, Молли колотила в дверь: Питер спрашивает, что случилось.
— Ничего не случилось, я больна, скажи, что вечером позвоню.
— Где Михал? Он обещал починить мне шкаф.
— Оставь меня в покое, Молли, Михала нет.
Я сказала правду, Михала и правда не было — голова его лежала на моей руке, открытые глаза не глядели, они были мертвые, только тело было живое. Михал, Михал, где ты?.. Я отвела руку в сторону. Михал, вернись… Губы дрогнули, сказали что-то, я не расслышала, Партизан вскочил, заворчал, Михал повернул голову, улыбнулся: «Знаешь, Кася, я хотел бы умереть вот так, возле тебя, — шевельнул ногой, сбросил собаку с постели. — Иди, карауль, никого не пускай». Партизан, поджав хвост, жалобно огляделся по сторонам, пошел и лег у дверей.
Сама не знаю, во что превратился этот день, он то растягивался как резиновый, то исчезал, в комнате было темно, Михал не велел включать даже ночника, мы лежали, вставали, ходили, сидели, все, что можно проделать со своим телом вдвоем, мы, наверно, в тот раз проделали, даже ели и пили так, словно бы кто-то приказывал — поди сделай то, потом это, ложись — встань, но этого нам было мало, до дна еще далеко, не было ни конца, ни начала, не было ни Михала, ни меня, только руки, ноги, губы, лохматые лапы. Партизан не отступал от нас ни на шаг и тоже целовался.
А потом я проснулась. Михал сидел рядом, взял меня на руки, обнял, мы сидели рядом на постели, пес тут же на одеяле, на полу блеснула золотая полоса. Я удивилась: «Что это?», Михал рассмеялся: солнце просвечивает из-за шторы, я обрадовалась, что где-то день, светит солнце… посмотрела на Михала.
