— К Драгги? К художнику? Югославу? И как вам у него жилось?

— Роскошно, — восхищалась она. — Он ни во что не лез: Михал работал, я тоже работала, мы купили патефон и еще фарфорового будду с голым животом, и сундучок пятнадцатого века для Библии. Он стоял у камина, я в нем держала щепки для растопки, каждую субботу вечером мы вместо ужина пили шампанское и закусывали ананасом. Потом танцевали, а потом…

— Михал не ревновал тебя к художнику?

Она вздрогнула.

— Как он мог меня ревновать? Он был мною, я была им. Михал прекрасно знал, что другие мужчины для меня не существуют. — Пауза. — Михал меня пальцем не тронул…

— Но ведь вы уехали от художника.

— Уехали! Михалу иногда хотелось поболтать по-польски… А Станислав — поляк.

— Где же, собственно говоря, Михал работал?

— Как когда. Чаще всего в торговле. И всегда зарабатывал будь здоров. В Лондоне честные интеллигентные люди очень ценятся. — Она повязала на шею галстук Михала и смотрела в зеркало с таким вниманием, словно бы сейчас оттуда должен был выйти Михал. — Подружка… а может, Михал как раз в эту минуту думает — где мой английский галстук с Бонд-стрит? Где моя Кася?

Слово «Подружка», вызывавшее у меня протест, когда я слышала его от Михала, в устах Каси звучало очень нежно. Она ластилась ко мне, рассматривала мое лицо, отыскивая сходство с Михалом. Словом, держалась со мной не как с матерью мужчины, который недавно был ее любовником, а как со своей ровесницей и подругой, благосклонно относящейся к ее роману. Восхищалась моими платьями, обстановкой в доме. Расспрашивала про Петра и Фредди. Рассказывала забавные анекдоты про Франтишека, говорила, какими кремами мне следует пользоваться. Я чувствовала себя молодой, привлекательной, очень нужной кому-то. Постепенно реальный Михал уступал место Михалу из сентиментальной сказки, зато наши отношения с Кэтлин оказались теперь на первом плане. Меня мучила совесть: я предавала сына. Впрочем, он сам отвел мне роль Бранжьены, место которой при Изольде.

Осень подошла к концу, приближались праздники. От Михала я получила только две открытки, написанные телеграфным стилем. Первую от ноября. Работает на стройке, здоров, привет тем, кто его помнит. Вторая открытка от начала декабря была менее оптимистичной: из-за болей в позвоночнике ему пришлось снизить темпы, теперь он работает не в двух местах, а в одном, но все равно заработки здесь выше, чем в Англии. На второй открытке был обратный адрес: какой-то район Лонг-Айленда. Кэтлин обрадовалась второй открытке из-за обратного адреса. На другой день рассказывала мне, как строго она отчитала Михала за ребячество. Спешить и надрываться бессмысленно. Она готова ждать и пять лет.

Накануне Рождества почтальон принес мне посылку из Америки. Я открыла ее. В посылке был так называемый kitchen dog — тяжелый фарфоровый пес, в старой Англии он обычно придерживает кухонные двери. В стружках была зарыта открытка: «Передай это Касе».

Кэтлин пришла от подарка в восторг. Она помчалась к калитке, прижимая фарфорового пса к груди. Уже отъезжая, она крикнула: «Скажу Джеймсу, что купила его в Пенсалосе».

Зимой мы виделись реже. В гостях у Брэдли я чувствовала себя неловко — двусмысленность их положения слишком бросалась в глаза. Правда, с тех пор как Михал уехал за океан, меня больше не мучили страхи, но зато я испытывала ревнивое чувство к Кэтлин. В своем доме миссис Брэдли с упоением играла роль жены великого ученого. Он получил титул сэра, и жену его называли теперь не иначе, как леди Кэтлин. Она принимала это как должное. Старые знакомые от них отошли. Их раздражал возросший престиж профессора, новоиспеченная леди вызывала презрение. Только Ребекка не дала себя отпугнуть. Людей, знавших ее в годы расцвета, становилось все меньше, она не могла порвать отношения с последним свидетелем своих былых триумфов.

Когда госпожа профессорша звонила мне по телефону, на ее лаконичное: «Что нового?» — я отвечала: «Ничего». Как-то раз она призналась: «Я тоже не пишу. Что мне ему сказать? Надо как-то держаться, вот и все. Джеймс почти все время со мной, мы заканчиваем второй том». Но если Кэтлин и Михал не знали, что сказать друг другу, что могла сказать сыну я, незадачливая мать, беспомощная Бранжьена? Жалкая сумма денег, несколько писем с легким налетом грусти, мало советов, много вопросов — отклика не последовало.

В июле вдруг ко мне приехала Кэтлин.

— Знаешь, кто у нас был вчера? Драгги. Нарочно приехал из Лондона, хотел убедить Джеймса, что я должна стать актрисой. Оказывается, телевидение и студию Питера засыпали письмами, все спрашивают, куда я делась. Один известный кинорежиссер из кожи вон лезет, чтобы раздобыть мой адрес. Драгги говорит, что дело не в моде, а во мне, грех губить такой талант.

— Ну и что сказал твой муж?

— Разве ты не знаешь Джеймса? Он сказал, что, Боже упаси, он ни в коем случае не намерен губить мой актерский талант, но у меня есть и другие таланты, и что мои научные склонности тоже надо развивать. Но, если я считаю, что актерский талант важнее, он готов ехать со мной в Лондон, я сама должна убедиться, что для меня главное.

— Ну и ты поедешь?

Она нахмурилась.

— Может, и поехала бы, если бы не Драгги.

— Чем он тебе мешает?

Лицо у нее потемнело.

— Драгги не нужны мои таланты. Он с самого начала ревновал меня к Михалу. Это он сделал из меня манекенщицу и всегда хотел, чтобы я ушла от Михала.

— Теперь он, наверное, хочет, чтобы ты ушла от Брэдли.

Она надула губы.

— Если я и уйду от Брэдли, то во всяком случае не к Драгги…

— Пожалуйста, не пиши об этом Михалу.

Был июльский вечер, когда по телефону я услышала голос Кэтлин — хриплый, надтреснутый. «Подружка… посылаю за тобой машину. Джеймса нет дома!» Она бросила трубку. Поздно вечером я приехала к ней. Она ждала меня внизу в холле, губы у нее были бесцветные, под глазами круги, она провела меня через «французскую гардеробную» в комнату, где когда-то Эрнест искал в постели «вора». Мы сидели рядом, неестественно прямо.

— Что случилось?

— Драгги опять приезжал. — Она стиснула руку в кулак. — Он нарочно выбрал такой день, когда Джеймс уехал в Эдинбург, чтобы показать мне вот это.

— Что показать?

Она схватила меня за руку и беззвучно шевелила губами.

— Ради Бога, что с тобой?

Встала, одной рукой прикрыла шею, словно боясь, что слова, которые застряли у нее в горле, вот-вот прорежут его насквозь, а другую протянула вперед.

— Вот там…

Мы подошли к столику. Сверху на блокноте лежал листок, очень похожий на визитную карточку. Я взглянула внимательнее: это было отпечатанное уведомление о том, что свадьба Кэт Уокер с Михалом Гашинским состоялась 18 мая в Олд Уестбери, Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк.

Кэтлин тяжело опустила голову мне на плечо.

— Подружка, этого не может быть. Ты должна сейчас же послать Михалу телеграмму.

Я чувствовала, что меня оставляет рассудок.

— Подожди… телеграмму? Кому, зачем?

— Скажи, что я требую… Нет, я прошу… — Она опустилась на пол, все время повторяя: — Я прошу, прошу…

Зажав уши, я бросилась в коридор к нише с телефоном. Дрожа, продиктовала телеграмму: «Правда ли, что ты женился на Кэт Уокер? Сообщи немедленно в Труро. Мама».

Я вернулась, Кэтлин с закрытыми глазами лежала на кровати.

— Что он сказал?

— Дорогая, ведь я с ним не разговаривала, я отправила телеграмму.

Она открыла глаза.

— Мне показалось, что он тут. Когда придет ответ?

Я просидела возле нее всю ночь и уехала утром, за час до возвращения Брэдли. Ответа не было.

Не заходя домой, я отправилась прямо к Гвен. Взглянув на меня, она сразу же сказала: «Ты все знаешь». Сама она знала об этом давно и избегала меня, не желая быть гонцом, приносящим дурные вести.

Я не ответил ни «немедленно», ни потом. Женщины любят задавать вопросы. А вдруг? Вдруг случится чудо и правда окажется неправдой? Что мама и Кася сделали для того, чтобы случилось чудо? Мама со мной не поехала. К Пенсалосу ее прочно привязывал уютный коттедж и воспоминания о прошлом, которого она вовсе не ценила, пока оно не ушло. Отец ее любил, и Фредди, наверно, тоже. Она стала проявлять к ним интерес, только когда оба ушли в мир иной. Может, и мне надо было подождать, пока умру? А Кася… С какой охотой она вернулась к Брэдли! У нее была только одна забота: оставит ли Брэдли у себя миссис Мэддок и Эрнеста. Я бы ни за что не отдал ее Брэдли, продолжал бы мучиться в этом проклятом Лондоне, если бы сам я ей не надоел. Моей любовью она была сыта по горло. Захотелось ей избавиться от грязи. К старому умнику захотелось. Тошнило ее от нашего пса, от моих воспоминаний, от моей Польши. И миссис Кэтлин Мак-Дугалл была права, права, как Бог. Зачем ей прозябать на Эрл-Корт со всякими перемещенными личностями. Брэдли прогнал ее врагов — и, пожалуйста, она счастлива. Драгги пишет, что новоиспеченная леди Кэтлин пожинает теперь научные лавры, потому что старик напичкивает ее своими идеями.