Итак, я нырнул с головой в пучину дополнительных выборов открыто и публично, как это бывает в подобных случаях. К настоящему времени я выдержал четырнадцать избирательных кампаний, каждая из которых отняла у меня месяц жизни. Грустно думать, что из отведенного нам столь недолгого жизненного срока целых четырнадцать месяцев были потрачены на эту изнурительную болтовню. Дополнительные же выборы — а я прошел через пять таковых — и того хуже, ибо привлекают чудаков и психопатов со всей страны, а также их знакомых и приятелей, равно как и всевозможные паразитические фонды «возрождения», и вся эта свора намертво присасывается к несчастному кандидату. Если он поддерживает власти, то на него вешают всех собак и, делая его ответственным за все беды нашего существования и недостатки общественного устройства, громогласно требуют от него ответа, каким именно образом он собирается все это исправить и наладить.
В описываемый мною момент юнионистская власть начала терять популярность. Либералам уже достаточно давно не давали рулить, и электорат жаждал перемен. Демократия не любит преемственности. Лишь в редчайших случаях англичанин не поддастся искушению вытолкать в шею министров Короны, кто бы они ни были, и постараться переменить политический курс, в чем бы он ни заключался. Таким образом, я пустился грести против течения. Больше того, как раз в это время консерваторы проводили через палату общин так называемый Билль о десятине с целью облегчить жизнь священства англиканской церкви. Нонконформисты, и в том числе уэслианцы, чьи позиции в Ланкашире были очень сильны, одобрять это уж никак не могли. Радикалы безудержно изощрялись в насмешках, не останавливаясь даже перед тем, чтобы именовать это проявление щедрости Биллем о поповской милостыне. Вряд ли стоит пояснять, что до истории с Олдхемом я никаким боком не касался этой проблемы. Ни образование мое, ни военная служба никак не подготовили меня к участию в конфликте, вызвавшем такой бешеный накал страстей. Поэтому мне пришлось выяснять, из-за чего весь этот сыр-бор. Большинство моих соратников сходилось в оценке билля с радикалами, считая его серьезной ошибкой. Как только они посвятили меня в суть проблемы, мне явилось решение. Разумеется, священников следует поддержать, чтобы жизнь они могли иметь достойную, иначе как им исполнять их обязанности. Однако почему не соблюсти принцип равенства, как это принято в армии? Высчитать долю каждой Церкви в соответствии с размерами ее паствы, и образующиеся излишки пропорционально между Церквями поделить! Решение справедливое, логичное, исполненное почтения к служителям культа и примиряющее. Удивительно, почему до меня никому это не пришло в голову! Но когда я изложил свои соображения моим соратникам, никто не счел их разумными. Напротив, меня раскритиковали. Что ж, если таково общее мнение, по-видимому, оно справедливо. Я оставил мой уравнительный проект и принялся искать другие способы завоевать избирателей этого едва ли не самого большого округа на нашем острове.
Тут ко мне присоединился мой новый коллега по борьбе. Вовлечение его в избирательную кампанию, по общему мнению, являлось мастерским ходом главного штаба. Это был не кто иной, как мистер Джеймс Модели, социалист и всеми уважаемый секретарь Союза рабочих-прядильщиков. Мистер Модели являлся ярчайшим кандидатом от рабочих-тори из всех, кого я встречал. Он смело объявлял себя поклонником торийской демократии и даже торийского социализма. Обе партии, как заявлял он, лицемерят, но либералы — хуже. Он же, со своей стороны, горд выступать единым фронтом с «отпрыском» древнего рода британской аристократии за дело рабочего люда, которому он так хорошо известен и который всегда ему доверял. Неожиданно возникшее, это содружество меня чрезвычайно радовало и какое-то время казалось достаточно плодотворным. Партнерство «отпрыска» и социалиста обещало интересный поворот в политике. К несчастью, отвратительные вздорные радикалы, вмешавшись, испортили всю картину. В этом им помогла угрюмая толпа профсоюзных деятелей. Последние стали обвинять бедного мистера Модели в предательстве классовых интересов. Они ругательски ругали консерваторов и не стеснялись даже непочтительно отзываться о лорде Солсбери, утверждая, что он реакционер и противостоит демократическим устремлениям избирателей. Мы, разумеется, отвергали все эти наветы. Однако либерально и радикально настроенные рабочие, окончательно отшатнувшись от нас, проголосовали за свою партию, а мы остались лишь со стойкими своими приверженцами, слегка обескураженными появлением на их трибуне злостного социалиста.
Между тем два наших противника-либерала, как оказалось, были людьми замечательными и достойными. Старший из них, мистер Эммот, происходил из семьи потомственных олдхемских прядильщиков. Умудренный опытом, состоятельный мужчина в самом цветущем возрасте, так сказать, тысячью прядильных нитей связанный с городком и вплетенный в его ткань, он обладал способностями, благодаря которым впоследствии достиг высоких должностей и возглавил партию, оппозиционную правительству. Это был противник, над которым не так-то просто было одержать победу. Младший, мистер Рансиман, тогда еще совсем молодой, был очень обаятелен, богат и тоже исполнен всевозможных достоинств. Мой бедный друг-пролетарий и я едва могли наскрести на двоих пятьсот фунтов, и при этом нас обвиняли в защите интересов богачей, в то время как наши оппоненты, имевшие в загашнике уж никак не меньше четверти миллиона, клялись в верности сирым и убогим. Забавное противоречие!
Борьба была долгой и трудной. Я защищал правительство, существующий общественный строй, официальную церковь и ратовал за целостность империи. «Никогда раньше, — уверял я, — население Англии не было настолько многочисленным и настолько обеспеченным едой». Я расписывал мощь империи, говорил об освобождении Судана и необходимости не пускать на рынок иностранные товары, созданные рабским трудом. Мне вторил мистер Модели. Противники же наши вещали о тяжелой жизни рабочих, об убожестве трущоб, о вопиющих контрастах между богатством и нищетой, особенно и самым решительным образом напирая на несправедливость Билля о поповской милостыне. Их преимущество в борьбе было бы безусловным, не обладай ланкаширские рабочие удивительной способностью взвешивать все pro и contra каждого соискателя голосов. Оли вносили множество корректив в явно неравную игру. Я с утра до вечера объяснял, убеждал и уговаривал, в то время как мистер Модели раз за разом упорно повторял свою хлесткую инвективу против либералов, превосходящих тори в лицемерии.
Олдхем — округ исключительно рабочий и в ту пору очень процветающий. Здесь пряли хлопок для Индии, Китая и Японии, а вдобавок на крупном предприятии «Аса Лис» делали машины, которые впоследствии позволили этим странам обрабатывать хлопок самостоятельно. В городке не было приличной гостиницы, где удалось бы нормально выспаться, и богатые особняки попадались редко; он состоял из многих тысяч вполне сносных домиков, существование в которых в течение предшествовавших пятидесяти лет медленно, но верно улучшалась. Появился даже достаток — с шерстяными платками на девичьих головках, с башмаками на деревянной подошве и с босоногой ребятней. Я дожил до тех времен, когда мировой кризис сильно ударил по ланкаширским рабочим, но все же он не довел их до того убожества, которое некогда мнилось им пределом мечтаний. В те дни говорили: «От деревянных башмаков к деревянным башмакам — путь в четыре поколения», то есть первое поколение наживает, второе — приумножает нажитое, третье — транжирит, четвертое — возвращается на фабрику. Мне еще довелось стать свидетелем волнений из-за введения налога на шелковые чулки, когда рабочие достигли благосостояния, о котором в пору моей молодости и помыслить не могли, но оказались затянутыми во все сужающуюся воронку экономического спада и растущей конкуренции. Никто из тех, кого судьба сводила с ланкаширскими трудягами, не может не желать им всего наилучшего.
В разгар моей избирательной кампании мои главные советчики приступили ко мне с просьбой решительно осудить Билль о поповской милостыне. Далекий от нужд, которые этот билль был призван удовлетворить, и абсолютно чуждый разыгравшимся вокруг него страстям, я чувствовал искушение расправиться с ним. И я поддался искушению. Под восторженные крики моей команды я провозгласил, что, если меня изберут, голосовать за билль я не собираюсь. Это было страшной ошибкой. Бессмысленно выступать в поддержку правительства и правящей партии, не поддерживая наихудшего из законов, из-за которого ломаются копья! К моменту моего громкого выступления споры о билле достигли точки накала. В Вестминстере на правительство обрушился град издевок: мол, чего стоит сей документ, если даже выдвинутый правящей партией кандидат не в силах защитить его перед избирателями! В Олдхеме же мои противники, воодушевленные тем, что я полил воду на их мельницу, с удвоенной энергией набросились на билль. Век живи — век учись! Но думаю, однако, что могу без ложной скромности сказать, что был достойным кандидатом. Во всяком случае, нас встречал неподдельный энтузиазм избирателей, и сердце радовалось при виде того, как массы рабочих горячо и совершенно бескорыстно выражают свою преданность империи и верность древним традициям королевства. Однако при подсчете голосов выяснилось, что мы потерпели весьма ощутительное поражение. Из двадцати трех тысяч поданных бюллетеней — количество для английского округа невиданное — за меня было на тысячу триста бюллетеней меньше; что же касается мистера Модели, то он получил примерно на тридцать голосов меньше, чем я.
