Я тогда уяснил, на чем стояла старая британская армия и как самая строгая дисциплина в офицерском корпусе поддерживалась без малейшего отступления от норм учтивости и светскости. Естественно, после такого урока я уже не позволял себе распускаться.
Похожий случай был зимой 1915 года, когда я служил в Гренадерском гвардейском полку в районе Лаванти. Наш полковник, тогда известный «Ма» Джеффрис, всем служакам служака, прекрасный офицер, шестнадцать месяцев стоически державший главный удар, на дежурстве запретил алкоголь (обязательная порция рома не в счет), хотя был страшный холод и люди сидели на передней линии обороны. Не то чтобы он отдал приказ — просто высказал пожелание не пускать алкоголь в окопы. В темном, сочащемся сыростью блиндаже распивалась бутылка портвейна, когда послышалось «Командир!» и по ступенькам сошел полковник Джеффрис. Молодой офицер, несомненно с задатками военного гения, ткнул оплывавшую свечу в горлышко бутылки. Такие подсвечники были у нас в ходу. И все сошло гладко. Но шесть месяцев спустя, находясь в отпуску, этот молодой офицер встретил полковника Джеффриса в Гвардейском клубе.
— Стаканчик портвейна? — предложил полковник.
Подчиненный не возражал. Принесли бутылку, стаканы были осушены.
— Свечкой не отдает? — спросил полковник, и оба рассмеялись.
В мой последний семестр в Сандхерсте, да простит мне читатель это отступление, сильнейшее мое негодование вызвала «Кампания за нравственную чистоту», начатая миссис Ормистон Чант. Летом 1894-го эта дама, член Совета Лондонского графства, ополчилась на наши мюзик-холлы. Главным образом ее беспокоил «променад» в «Эмпайр Театр». На вечерних представлениях, и особенно в субботу, просторное фойе бельэтажа заполнялось молодыми людьми обоего пола, которые не только болтали друг с другом во время представления и в антрактах, но еще освежались алкогольными напитками. Миссис Ормистон Чант и ее друзья сделали ряд заявлений, осуждающих пьянство и аморальное поведение этих весельчаков; они намеревались прикрыть «променад», и прежде всего теснившиеся на нем бары. Похоже, в большинстве своем английская публика иначе смотрела на вещи. Ее мнение выразила «Дейли телеграф», популярнейшая тогда газета. Ряд разящих статей, опубликованных там под рубрикой «Воинствующие ханжи», вызвал поток читательских откликов, подписанных псевдонимами, вроде: «Мать пятерых», «Джентльмен и христианин», «Сам живи и другим не мешай», «Джон Булль» и так далее. Полемика возбудила острый общественный интерес, и нигде не вникали в нее дотошнее, нежели у нас в Сандхерсте. Дважды в месяц нас отпускали в увольнение с середины субботы до конца воскресенья, и мы привычно шли на этот самый «променад». Нас шокировали нападки миссис Чант. В поведении юношей и девушек мы решительно не видели ничего предосудительного. Наоборот, считали мы, осуждения заслуживали громадные капельдинеры в ливреях, грубо, по-хамски выдворявшие тех, кто по неосторожности допустил хоть малейшую вольность. Мы считали выступление миссис Ормистон Чант безосновательным, идущим вразрез с лучшими традициями британской свободы.
У меня чесались руки дать ему отпор, и как-то я прочел в «Дейли телеграф», что некий джентльмен, совершенно не помню его имени, предлагает основать гражданскую лигу противодействия нетерпимости миссис Чант и иже с ней. Называться она будет «Лига в защиту увеселений». Лига предполагала сформировать комитеты и исполнительный орган, открыть филиалы и вербовать членов, организовать подписку, проводить публичные собрания и издавать программную литературу. Я немедленно предложил свои услуги. Я написал славному Основателю (там был адрес), выражая сердечную поддержку его намерениям и готовность сотрудничать всеми законными средствами. В положенный срок я получил письмо на бланке Лиги, коим меня извещали, что моя помощь охотно принимается и я приглашаюсь на первое собрание исполнительного комитета, имеющее быть в следующую среду, в шесть часов, в лондонском отеле.
В среду после полудня занятий не было, и примерные кадеты могли по договоренности отлучаться в Лондон. Три оставшихся дня я сочинял речь, которую, может статься, я буду призван произнести перед толпой комитетских граждан с суровыми лицами, — о том, что настал час развернуть флаг британской свободы, за которую «Хэмпден сложил голову на поле боя, а Сидни на плахе». Готовилось серьезное испытание, поскольку я еще никогда не выступал перед публикой. Три-четыре раза я писал и переписывал свою речь, со всей тщательностью укладывая ее в памяти. Это был серьезный конституционно обоснованный доклад об исконных правах британских подданных, об опасности государственного вмешательства в обычаи законопослушного населения и о множестве пагубных последствий репрессивных мер, принимаемых наперекор здоровому общественному мнению. Я не сгущал краски, но и не игнорировал факты. Я предлагал вести себя сдержанно и благожелательно, убеждать логикой, сдобренной здравым смыслом. Больше того, в заключение я призывал проявить снисходительность к нашим заблудшим оппонентам. Ведь в основе людских деяний чаще лежит заблуждение, чем зло. Завершив сей труд, я с нетерпением и вместе с тем с тревогой ожидал минуты своего торжества.
Только-только закончились утренние занятия, как я наскоро проглотил ленч, переоделся в штатское и поспешил на станцию, где поймал нескорый поезд до Лондона. Должен заметить, что в ту пору я был очень стеснен в финансах; билет в оба конца оставил меня с несколькими шиллингами в кармане, а очередное месячное пособие (10 фунтов) ожидалось только через две с лишним недели. Коротая время в дороге, я мысленно повторял фразы и пассажи, казавшиеся мне особо эффектными. У вокзала Ватерлоо я взял кэб и поехал к Лестер-сквер, откуда было недалеко до отеля, служившего исполнительному комитету местом сбора. Удивил меня и привел в некоторое замешательство запущенный и просто безобразный вид улиц на задах Лестер-сквер и уж совсем огорошил отель, куда меня наконец довез кэб. Впрочем, подумал я, они, наверное, правы, избегая фешенебельных кварталов. Если это движение хочет встать на ноги, оно должно питаться народными чаяниями; оно должно отозваться на те простые чувства, что разделяют все классы общества. Нельзя компрометировать себя близостью к золотой молодежи или высшему обществу. Я сказал швейцару:
— Я прибыл на собрание «Лиги в защиту увеселений», оно назначено на сегодня в вашем отеле.
Швейцар озадаченно помолчал и произнес:
— По-моему, касательный до этого джентльмен сидит в курительной.
Соответственно в курительную, сумрачную комнатенку, я был препровожден и там лицом к лицу встретился с основателем новой организации. Он был один. У меня упало сердце. Скрывая разочарование и еще слабо на что-то надеясь, я спросил:
— Когда мы пойдем на собрание?
Он тоже казался смущенным:
— Я послал приглашение нескольким господам, но никто не объявился, так что нас только двое. Мы можем набросать устав, если вы не против.
— Вы же писали на бланке Лиги, — сказал я.
— Пять шиллингов не убыток, — отвечал он. — Начинать такие дела всегда лучше с бланка, по всей форме. Люди охотнее откликаются. Вот вы откликнулись. — Моя сдержанность, видимо, обескуражила его, он помолчал и добавил: — Сегодня в Англии очень трудно раскачать людей. Они все сносят. Не знаю, что случилось со страной — полное безразличие.
Развивать эту тему не имело смысла, а уж злиться на Основателя Лиги — тем паче. Я холодно и решительно раскланялся и вышел на улицу с распиравшей грудь великолепной речью и полукроной в кармане. Тротуары кишели спешащими людьми, погруженными в свои маленькие личные заботы и равнодушными к соображениям высшего порядка. С жалостью и не без пренебрежения мерил я взглядом этих прохожих. Оказывается, не так-то просто будет направить общественное мнение в нужное русло. Если эти слабые выкормыши демократии так мало пекутся о своих свободах, то как же они будут защищать обширные края и земли, завоеванные веками аристократического и олигархического правления? На минуту мне стало страшно за Империю. Потом я подумал об обеде, и перед глазами встал мертвенно-бледный призрак полукроны. Нет, так не пойдет! Пожертвовать досугом, примчаться в эйфории в Лондон, потом не произнести речь, которая, могло статься, определила бы народные судьбы, — и что же, возвращаться в Сандхерст голодным, проглотив одну булочку и чашку чая?! На это у меня силы духа не хватило. Я сделал то, чего не позволял себе ни прежде, ни потом. Ноги уже вынесли меня на Стрэнд. Мой взгляд упал на три золотых шара над известным ломбардом мистера Аттенборо. У меня были очень хорошие золотые часы, отцов подарок на прошлый день рождения. В конце концов, великие монархии закладывали в тяжелую минуту королевские регалии.
