Магдала все сделала правильно: показала ей знаками – погоди, не уходи, я сейчас. Сбегала на камбуз и взяла там виноградную гроздь в вощеной бумаге (Себастьян был занят – выписывал из атласа все острова, названные в честь Магдалины). И в библиотеку тоже забежала: там Роза и госпожа Торстейндоттир из университета Рейкьявика, согбенные, спорили над копией Пребольшого рунического камня. «С пирса ни ногой», – сказала Роза, не разгибаясь. Магдала кивнула ей в спину и помчалась вприпрыжку.

Конечно, с пирса ни ногой. Креветки – объедение, мокрым от морского соленого отвара пальцем себя в нос: я Магдала, а ты? Ду ю спик инглиш? Нет? Магдала я, а ты? Гвюдбьорг? Хорошее имя, хорошее имя, возьми, это тебе, попробуй, вкусно!

Девушка Гвюдбьорг берет виноградную гроздь, отрывает ягодку, раскусывает опасливо – и смеется. Прячет виноград за пазухой замшевой куртки, сильно хватает Магдалу за руки. Вскакивает остроухая собака.

Так странно, чудно, когда языка не знаешь – все становится здесь и сейчас, каждое мгновение останавливается, и ничего нельзя толком понять. И понимаешь всё.

Нет, нет, говорит Магдала, куда ты меня зовешь? Туда? В город? С тобой? Погоди, я на работе. Что? Что ты говоришь, я не понимаю? В гости? Погоди, я…

– Хэээй! – резкий голос окликнул с борта. Это хранительница и исландская миссис вышли на белый свет.

– Магдала, – зычно позвала Роза, – поднимайся на борт, ребята из Эгильсстаддира позвонили, они приедут только завтра.

– Миссис О’Ши, – Магдала сложила соленые пальцы рупором, – Роза, можно мне тогда пойти погулять? Это Гвюдбьорг, она хорошая, она зовет погулять!

– Исландия – одна из самых безопасных стран в мире, – важно сказала круглая миссис Чья-то-там-доттир. – Пусть девочка посмотрит город. У нас красиво. И освещение везде.

– Хорошо, – сказала Роза. – К ужину возвращайся. Ты обедала?

– Мне Гвюдбьорг дала креветок, а к ужину я буду!

А веселая рыжая добрая Гвюдбьорг смеется, и собака ее весело скалится, и вот уже две девушки бегут по пирсу, и в темнеющем воздухе затихает смех.

Да, они и бежали, и просто очень быстро шли по широким нарядным улицам, и по нешироким, но все равно нарядным: в городе были цветные крыши, цветные плотные жалюзи на окнах, ярко выкрашенные палисадники. И столбы белого пара поднимались высоко в ясном небе – сначала синем, потом темно-синем, лиловатом, сиреневом, пурпурном со звездами… Темнело по-осеннему скоро, и так же скоро зажигался оранжевый и желтый ночной свет, и было совсем не страшно. Пес по имени Тор все время бежал впереди, останавливался, растягивал в собачьей усмешке черные губы. Гвюдбьорг на ходу показывала туда и сюда, говорила что-то – Магдала едва догадывалась: школа… церковь… ого! ничего себе церковь, на ракету похожа, какая-то статуя, еще статуя…

– Куда мы идем, Гвюдбьорг?

Смеется. Она много смеется, и смех у нее приятный. Рукой машет – туда, туда.

– В горы? Нет, в горы мне нельзя, что ты. Мне надо назад, на корабль.

Мотает головой. Нет, не в горы. Куда? Домой? Куда – домой? К тебе домой? В гости? Ну, это только если ненадолго, понимаешь?

Кивает, кивает, приоткрывает куртку, показывает на виноград. Говорит что-то. Мати? Мати? Матушка? Мама? Ну хорошо, покажем твоей маме, да, но потом я сразу к себе, туда, на корабль, понимаешь, да?

Да.

Дом Гвюдбьорг был далеко от главных улиц, и Магдале показалось, что в окнах его темно. Гвюдбьорг протащила ее по деревянному тротуарчику, собака Тор деловито забралась в большую конуру, потом отворилась дверь, и Магдала увидела переливчатый свет – много свечей там было, в той комнате с очагом и с кастрюлями на нем, и высокая темнолицая женщина строго посмотрела на нее из-под платка до самых бровей.

Гвюдбьорг заговорила – быстро, плавно, распахнула куртку, положила на стол виноградную кисть. Хмурая ее матушка – ведь это же она, матушка ее? – медленно кивала, а сама оглядывала гостью цепко, внимательно, и от этого взгляда у Магдалы заныло в затылке. Правда, может быть, все дело было в чистом воздухе, в ходьбе – на корабле не побегаешь особо, усталость поднялась от щиколоток… Гвюдбьорг замолчала, темная женщина кивнула в последний раз и сказала что-то, обращаясь к Магдале, показывая рукой на лавку. Садись, дескать, девушка.

И Магдала, усталая, присела на краешек и больше уже ничего не помнила наверняка.

А помнила она, казалось ей, еду. Или только пахло едой – грибным супом, что ли? Потому что вкус пищи был совсем другой, молока – жирного, как дома, и меда. Потом был сон, что ли? Магдала не знала и не могла знать, шла ли она – или ее вели? – какими-то ходами, она никак не понимала, босы ли ее ноги, ступающие по камням и мху, или это только кажется? Чтобы увидеть и разглядеть, нужно обратить взгляд – и только так, будто лучом корабельного прожектора выхваченное, – доходило до нее ощущение чьих-то рук, держащих под локти (да, наверное, под локти), чего-то белого, спадающего с плеч, чего-то застилающего огни свечей перед нею и сбоку, так что от каждого огонька тянулись радужные кресты. Из сонного царства доносились голоса. Поют, думала Магдала неторопливо. Свечи жгут. Я, может, в церкви? А белое почему на мне надето? Ах, поняла она, и в несонном сне улыбнулась, это же меня замуж отдают, это же мне белый платок с цветами нагадал, что я скоро замуж выйду…

Но камни?

Но холод?

В церкви полы каменные. В церкви гулко. Но почему холодно так… пока не смотришь – вроде ничего, а поглядишь куда – будто взгляд все приближает – и холодно. И кто жених мой?

Нет никого. Ни по правую руку, ни по левую.

По левую руку, там, где быть жениху – теплу и свету, – не то что никого нет, там…

Темно.

И во тьме шевелятся огни. Бледные, невидимые. И чертят оттуда прямо по живому, по теплому, холодные знаки.

Никто еще не спросил, как полагается, по доброй ли воле идет она замуж да берет ли – но кого, кого же? – себе в мужья до скончания веков, но Магдала уже завозилась, заерзала под невидимой ей из глубины сна белой цепкой вуалью, заворочалась в руках у женщин, державших ее за локти.

А ее все вели и вели кругом, и все пели, пели и сети плели, буди слова мои крепки-лепки-аминь, и так далее, и далее, прощай, девица Мигдалия, и взгляд Магдалы все сильнее и сильнее утягивало влево, туда, где осью вращения была тьма. А чтобы посмотреть на свечи, приходилось голову разворачивать – да с таким трудом, с таким усилием… Там звездные кресты свеч – как у святой Бригиты, у Брейд на платке. Что же ты, Брейд, мне пообещала, какого супруга? Нет, не так я говорю, охнула Магдала без дыхания, не так, ведь нужно сказать семь раз. Семь раз по семь…

Тут-то ветра и ворвались. Гася свечи, прорезая вуалевые сумерки вспыхнувшим за ними острым светом.

О, тихо-тихо сказала Магдала, падая в подставленный медный котел, о Роза, это ты. Ты пришла, да?

Хранительница вытолкала из библиотеки всех, и доктора тоже. Почтенный доктор Омар проявил немало мужества, пытаясь исполнить свой долг и осмотреть Магдалу, но Роза так страшно морщила верхнюю губу и показывала желтоватые острые зубы и так недвусмысленно взрыкивала, что доктор отступил на заранее подготовленные в медпункте позиции и там пил мятно-валериановые капли.

– Ну вот, друзья, – сказала Сигридюр Торстейндоттир, обращаясь к группе из Эгильсстаддира, к магистру филологии Финнбойсону и к его аспиранту Бьярни из Вёра. – Вот. Уважаемой коллегой О’Ши мы можем заняться и позже…

– С-само пррройдет, – вставила Роза и зыркнула по сторонам. Вид у нее был, как всегда, решительный, но не сказать чтобы совсем уж нормальный: она сложила руки на груди, горбилась и время от времени оскаливалась, как волчица или большая собака.