— А чага — то же самое?

— Чага? Нет. Здесь дерево справилось с инфекцией, а там не смогло.

— Как думаешь, звери здесь есть?

— Осенью проще всего на кого-нибудь нарваться. Например, на мишу… Но если сныкаешься, то не тронет.

— На дерево?

— Можно за дерево. Или в кусты. И молча сидеть, пока не уйдет.

— Они же вечером спят.

— Мишки вообще не спят. Они зимой отсыпаются.

— А если кабан?

— Громко орешь и идешь на него — сразу убежит. А вот и они… звери… где-то рядом… Осторожно, не наступи!

Прямо на тропинке лежала кучка.

— Чьи это какашки, оленьи?

— Это был лось молодой.

— Похоже на черносливины…

— Лучший калифорнийский чернослив. Хочешь попробовать?

— Да ну тебя! Фу! — я пихнула Сашку локтем.

— Слышала когда-нибудь, как олени свистят?

— Нет. Видела, как гадят.

— Ха-ха! А свистят они коротко так. Фьить. Фьить. Смотри, вот это вороний глаз. У него ягоды бывают. Некоторые их кушают, а потом в туалет бегают. Очень сильное слабительное, можно вообще копыта отбросить. Там много серомона, приводит к летальному исходу. Когда идешь в лес, всегда нужно знать, что можно слопать, а что нет. Заячья капуста, например, съедобная, типа щавеля, только помногу лучше не есть.

— Почему?

— Да тоже пронесет. Но если чем-то отравишься, то надо, наоборот, съесть побольше.

— Саш, — спросила я, — тебе не страшно?

— В смысле?

— Здесь, в лесу.

— Смеешься?

— Ладно, расскажи еще что-нибудь.

— Люцеферия есть растение. Съешь такую штуку и через полтора часа коньки двинешь: там синильная кислота, в очень большом количестве — в одной шишечке около четырех грамм. Она, собака, вкусная, такой, знаешь, у нее аромат, на кокос похож.

— Ты что, пробовал?!

— Попробовал.

— Она же смертельная.

— Выплюнул сразу, — ухмыльнулся Лифчик, — видишь, живой.

— А мой папа мухоморы ел, — вспомнила я.

— Красные?

— Нет. Серые. Жемчужные. В подлеске нашем собирал.

— Шаманы тоже мухоморы едят, — отозвался Сашка, — а потом с духами разговаривают. Твой папа не разговаривал?

— Кто ж его знает, он лег на диван и уснул, — ответила я, а сама подумала: надо будет папика-то расспросить, ага.

— Мухоморы что! Вот есть в лесу одно растение, на Руси называли блядолют. Такой кустик, напоминает мать-и-мачеху, там тоже ягодка, большая, розовенькая, похожа на морошку — и в ней огромное содержание мышьяка. Скушаешь, сразу первые симптомы отравления: глаза краснеют, сопли текут, мандраж, холодный пот — а потом происходит заворот кишок, и готов.

— А почему блядолют?

— Блядей им кормили, чтоб те сдохли. Давно, при царе…

— А это что за цветок?

— Обычный лютик луговой. Можешь сорвать, не бойся.

Вот такие беседы вели мы с Лифчиком по дороге. Слышала бы наша ботаничка! Ну хоть разок бы послушала. А то скажет: «А сейчас, ребята, Саша объяснит вам новую тему. Я приду через десять минуть, посидите тихо, хорошо?» — и сваливает на пол-урока к библиотекарше чаи гонять.

Мы пересекли лужок, углубились в лес и вышли к Черному ручью, окруженному зарослями молодых елочек. Это была половина пути. За ручьем мы обогнули военное стрельбище и двинулись в направлении железнодорожной станции. Километра через три-четыре начинались болота. В позапрошлом году мы с мамой однажды ходили туда за клюквой, а заодно и калины набрали по дороге. Я только собиралась рассказать об этом Лифчику, как вдруг послышался далекий звон колокола.

— Тс-с… слышишь?

— Ага…

— Это с Покровки, там церковь есть, — предположила я.

— Покровка в другой стороне, — ответил Сашка.

Мы прислушались, но звон больше не повторился. Нам стало не по себе.

— Показалось, наверное, — пробормотал Сашка.

— Не показалось, я точно слышала.

Мы еще немного постояли и помолчали. Тишина, только ветви скрипят от ветра.

— Из-за туманов такое бывает — кажется, что слышно отсюда, а источник звука совсем в другой стороне.

Успокоившись, мы двинулись дальше. Да и был ли на самом деле этот звон?

Как и предсказывал Лифшиц, на болота мы добрались задолго до темноты. Самыми большими были Клюквенное и Моховое. Поразмыслив, мы взяли левее, на Клюквенное — туда лучше тропинка. Через каких-то пятнадцать минут оно раскинулось перед нами, как поле, только вместо колосьев были заросли камышей.

— Знаешь, чем камыш от рогоза отличается? — спросил Сашка.

— Чем?

— У рогоза такие шишки сверху, а у камыша — нет. Их путают часто.

— Я тоже не знала.

— В прошлом году здесь три человека утонуло. Вот прямо тут, в этом болоте, — и Сашка указал на его середину, где торчал одинокий остов почерневшей мертвой ели.

— А что они туда поперлись?

— Клюквы много на островке. До этой коряги вообще-то можно пройти, здесь брод есть, просто знать надо. Мы туда не полезем, не бойся. На берегу посидим. Время… без пяти шесть. — Сашка посмотрел на часы. — Я уже есть хочу.

— Я тоже.

— Сейчас костер разведем. Вон там, — он махнул рукой в сторону небольшого сухого пригорка. — Пошли наберем хвороста на растопку.

Пока костер разгорался, мы разложили на большом пне провизию: бутерброды с тушенкой, флажку с водой, два яблока и четыре конфеты «Коровка». Что-то я забыла… Ах, да, «Буратино».

— Хочешь лимонада?

— На обратную дорогу оставь.

Несмотря на влагу, пень, на котором мы разместились, был широким и крепким, без парши, — скорее всего, дерево просто сломал ураган, а кто-то обтесал у корней для привала. Мы перекусили, наломали еще сучков для костра, развернулись к трясине и стали смотреть…

Постепенно стемнело. Болотные огни мы караулили часа полтора — но так ничего и не произошло. Ни огонечка, ни искорки. Темно и тихо: только треск прогорающих веток.

— Долго ждать еще будем? — спросила я Лифчика.

— Минут двадцать посидим и пойдем.

— Мне холодно.

Ни слова не говоря, Сашка притянул меня к себе и обнял. Я подумала — ну вот, я первый раз обнимаюсь с мальчиком. Что я чувствую? Немного сосет под ложечкой, как будто хочется есть. И жар — он нарастал изнутри, разливаясь из-за диафрагмы.

— Ты когда-нибудь раньше обнимался?

— С девчонкой? Нет, никогда…

Врет, подумала я сладко и положила голову ему на плечо. Мы еще долго сидели так, глядя на пламя костра, на мертвую плешь болота, надломленный остов ели на островке, черные прутья кустов. Начал накрапывать дождь, мелкий, будто сквозь решето.

— Пошли, что ли, — наконец сказал Сашка. — Нет никаких огней. Я же говорил, вранье.

Он зажег фонарь, и мрак подступил ближе, сдвинулся, охватил нас кольцом. Осторожно переступая с кочки на кочку, мы выбрались на тропинку и повернули в сторону дома. Дождь разошелся и с каждой минутой лил все сильнее. Мои почти как у взрослых, чешские ботинки на манной каше основательно промокли. «А вот и не заболею!» — думала я с мрачным задором. Это была уже вторая пара, первую я промочила в сыром мху по пути на болото.

Фонарик, который вначале светил ярким лучом, теперь давал едва различимый ореол.

— Я выключу, батарейка садится, — сказал Сашка, но вместо этого осветил меня слабеющим лучом с головы до ног.

— У тебя шнурок сейчас развяжется. Поправь.

Я глянула на ноги — узел был завязан, но не крепко.

— И так дойду, — у меня не было сил наклониться.

— А если нам придется от кого-то убегать? — с этими словами Лифшиц присел на корточки и принялся перешнуровывать мой ботинок.

— Ну чего ты, дай, я сама.

— Постой спокойно.

— Никуда я уже не убегу: устала, — вздохнула я.

— Значит, будем драться, — сказал Сашка.

Я успокоилась: драться он мог, и еще как.

Довольно быстро мы миновали стрельбище и теперь шли по широкой продольной просеке. Дождь прекратился. Небо очистилось от туч, дорогу озарила луна. Вдруг Сашка остановился и замер, прислушиваясь.

— Тихо! Тут кто-то есть.

В кустах перед нами раздался оглушительный хруст. Навстречу из темноты шагнул солдат. За ним еще один, пониже ростом и, видать, помладше.