Профессор изобрел специальный аппарат, к которому она крепилась, — искусственные легкие и сердце. На кнопочку нажмешь, и шестеренки вертятся, кровь гоняют, и воздух насосом туда-сюда, вдох-выдох. Изящный такой приборчик, деталей много, все блестит, красота! Потом на базе него аппарат искусственного кровообращения создали, им до сих пор в больницах пользуются. А Брюхоненко наградили Ленинской премией. Посмертно, правда.

На этих словах в комнату заглядывает мама, постукивает по запястью: время! Папа недовольно морщит лоб, поднимает указательный палец — погоди, мол. Мама многозначительно крутит у виска.

— Ну а про габалу я тебе расскажу, когда вырастешь. Сейчас все равно не поймешь, — вставая с раскладушки, заканчивает папа.

— А что такое габала?

— Голова, которую после смерти непременно отрежут. Для магических ритуалов. Ну, спи давай.

Лесная Дорога построена на месте бывшего кладбища. Поселок основали в тридцатые годы, и больше полувека прошло с тех пор, но потревоженная земля забирала часто. Через жилой массив, разрезая его лучом, пролегала междугородная автотрасса, она рассекала наши дома и дворы, леса и поля — и шампур этот нанизал на себя многие жизни.

Павильоны автобусных остановок по сторонам шоссе соединял подземный переход — вонючая, проссанная, вечно сырая кишка, — но пользовались им только старики. Оглянешься: слева, справа на полкилометра никого нет — я даже не бежала, я шла не спеша. Так делали все. Спускаться вниз было не комильфо, и сколько бы родители ни вдалбливали нам в бошки, сколько бы ни приходил гаишник с лекциями на классный час, — не действовало.

На первый урок я опоздала. Проспала. Но оказалось, можно было и не спешить.

Когда я вошла в класс, учителя не было, а все девчонки дружно в голос рыдали.

— Леночка, что случилось? — спросила я.

— Юльку Шишкову задавило, — всхлипнула Безручкина.

— Когда?

— Вчера…

Шишкова была самой красивой и самой модной девчонкой в классе. Мы не дружили, она выбирала только равных себе подруг — Крымову, Забубнову, Черногор. Я в эту категорию не вписывалась, я тихо любовалась Шишковой со стороны. Кроме школьных дел, я мало что знала о ее жизни. Она рисовала и шила. Учила английский. Играла на гитаре. В марте я хотела позвать ее на день рождения — а вдруг придет? И тут такое.

— Я вообще ее не видел! — кричал водитель КАМаза. — Не видел я ее! Выскочила прямо под колеса!

С последнего автобуса шли люди, вызвали «скорую», побежали к родителям. Она умерла мгновенно. Она, наверное, даже ничего не поняла.

За несколько часов до того она покрасилась в рыжий и обрезала челку. Она давно собиралась сменить имидж и вот наконец это сделала. Она надела новую кожаную куртку, и новые сапоги, и новые серьги. Был поздний вечер, но ей не терпелось показаться на люди, и она и пошла в старые дома, на бульварчик перед продмагом, чтобы все посмотрели, какая она красивая…

Новую прическу Шишковой увидела вся школа. Из-под прозрачной газовой косынки торчала рыжая челка.

— Ей не идет рыжий, — думала я, стоя у гроба, — кто ее надоумил покраситься…

Раньше я никогда не бывала на похоронах.

Я смотрела.

Лицо Шишковой мне запомнилось фиолетовым. Наверное, ее не стали гримировать тональным кремом, оставили как есть — только губы были подкрашены темной помадой и, как трезубец кленового листа, сверху горела медно-красная прядь.

В могилу полетели пригоршни земли, землекопы утрамбовали лопатами холмик, поставили портрет, в изголовье легли венки, гвоздики, розы. Мать держали под руки, отец смотрел на нас, одноклассников, с содроганием. Невозможно было выдержать этот взгляд. Хотелось крикнуть: я не виновата, что это она, а не я! Мы не виноваты, что мы живы! — Нет, вы виноваты, вы! вы все! — говорили его глаза, и это было невыносимо. У матери глаза другие: боль, ужас, отчаяние — но такого укора в них не было. В них можно было смотреть.

Но мы не смотрели.

Юлька была единственным ребенком в семье.

Мы ехали назад в школьном «пазике», и каждый молчал о своем. Сейчас начнутся поминки, потом надо быстро сделать уроки, кто-то вечером пойдет на волейбол, завтра будет новый день и все такое.

Наверное, Шишкова сейчас в раю.

И все-таки ей совершенно не идет рыжий…

Вслед за Шишковой нас покинул Лифшиц. Я тогда болела корью, валялась с распухшим горлом на диване и думала про ангелов. Ртуть на градуснике переползла отметку тридцать девять. Как интересно. У меня только раз в жизни была такая высокая температура, в четвертом классе. Нет, тогда даже выше — сорок и один. Мама с бабушкой перепугались, что я умру, семь раз вызывали «скорую», но в больницу не сдали. Ангелов и черной трубы я не видела — как лежала на оттоманке в большой комнате, так и осталась. Я и сейчас не вижу. Они есть вообще?

Мысль об ангелах занимала меня все утро, а в обеденный перерыв пришла мама и сказала про Лифчика. Я плохо понимала слова. Я пребывала в экстатическом состоянии, накачанное антибиотиками тело стало невесомым, я была готова взлететь.

— Уби-и-и-ли… — долетало издалека. — Армен заре-е-езал… Насме-е-ерть…

Армен был соседом Лифшица по лестничной клетке, они дружили, ходили в одну группу по самбо.

— А что случилось? — Я приподнялась на локте. Говорить было больно, я с трудом ворочала языком. Перед глазами мельтешило, как в плохо настроенном телевизоре.

— Поссорились. Ножом пырнул, на глазах у всех. Сашка через две минуты умер, даже до телефона добежать не успели.

— Из-за чего… поссорились?

— Не знаю, меня ж там не было. Ты ингаляцию сделала?

— Я вообще вдохнуть не могу. Какая ингаляция, мам?

— Прополощи хотя бы горло коньяком. Вот выплюнешь в пиалу.

Я бултыхала в гортани «Арарат» и думала, что даже не смогу пойти на похороны. То есть я его больше никогда не увижу. Вообще никогда. Ни-ко-гда. Я сделала большой глоток и поставила пустую рюмку на тумбочку. Откинулась на подушку. Из-за зашторенных окон в комнате стоял полумрак. В темноте мне мерещился Армен с огромным, как сабля, столовым ножом — он слегка подкидывал его на ладони, словно взвешивая или дразня. Я закрыла глаза и снова открыла. За окном качалась ветка рябины, шурша по стеклу.

От алкоголя в горле стало тепло, потом за грудиной, потом во всем теле. Волна горячечного жара захлестнула меня, я отключилась. Мне было так плохо, что я даже не могла до конца осознать произошедшее. Был Сашка — и нет Сашки. Был Сашка — нет Сашки. Был Са…

К вечеру я проснулась. Родители пили в гостиной чай и обсуждали сегодняшнее происшествие. Через приоткрытую дверь было все слышно.

— Обычное дело, — сказал отец. — Я когда учился в ставших классах, у нас троих парней зарезали и одну девку. Она, правда, шлюха была…

— Господи! Ребенок — ребенка!

— Какие же это дети, здоровые лбы. Травы своей накурились…

— Паш, ну откуда у них трава?

— Откуда? А то ты не знаешь. Из части, от азеров.

— Чтоб Лифшица сын курил — не верю.

— А ему и не требовалось курить. Достаточно того, что укуренным был его кореш. Померещилось чего-то, ткнул ножом, и все. Помнишь, в Безродново мужик через два дома от нас жену топором зарубил? Тоже в состоянии аффекта был, от водки, правда.

— Средневековье какое-то, — тихо произнесла мама.

— Так и есть. Ничего с тех пор не изменилось. Человечество не стало ни умнее, ни глупее, ни лучше, не хуже. Есть ужасное, есть прекрасное. Вот, послушай. Лютневая музыка средних веков. Моя любимая пластинка. Шестнадцатый век, «Зеленые рукава», старинная шотландская баллада. Какая мелодия. Божественно. Мир сложился как он есть уже тогда — дальше только варианты.

Под звуки лютни я снова уснула и во сне увидела их. Лифшиц и Юлька Шишкова летали, как птицы, над лесом, над гаражами, огородами, высоковольткой, геологическим институтом…