Вернувшись на наш берег ручья, я ничего не сказала бабушке и Люсе, прозрев шестым чувством, что об этом не говорят.

И правильно: наша бесконечно добрая Люся была несохранной, безумной, и кто знает, как бы заворожили ее мои слова.

Потом, повзрослев, я перелистала не один справочник по ядовитым растениям — но так и не нашла того прекрасного и жуткого цветка.

Кота выловили из двухсотлитровой бочки с водой на стройке. Сколько времени он в ней плавал, неизвестно. Может, целый день. Кот барахтался у скользкого борта, шкрябал лапами по изнанке металлического кольца, но выбраться не мог — воды было не доверху, и барьер получился непреодолимым. Все это время он орал, призывая мявом на помощь. По этому мяву Сашка его и нашел.

— Иди сюда, киса.

Наклонился над бочкой, кот заорал еще громче и вцепился в рукав.

— Спокойно, киса.

Кот сидел на руках и дрожал. С шерсти стекала вода, капала с рубашки на шорты, на ноги, просачивалась сквозь дырочки сандалет. Сашка шел по тропинке домой и думал, что скажет матери: в семье никогда не держали животных.

Место, в котором жил Сашка, называлось улица Мостостроительная, или коротко Мостопоезд. Через Южный Буг строили мост, к берегу протянули железнодорожную ветку для доставки стройматериалов, по ней же подогнали состав теплушек. Там поселились рабочие. Поэтому Мостопоезд.

Рядом стояли бараки. В Сашкином проживали четыре семьи. В каждую квартиру — отдельный вход. Калиточка, под окнами палисадник и огородец. На сорока квадратных метрах мать завела цветник: розы, мальвы, галардии, сентябрины, золотые шары. Пара абрикосовых деревьев, старый орех, у самого забора шелковица, черная и белая. Пятна от черных ягод оттирали с одежды белыми, больше ничто не брало: ни мыло, ни сода, ни соляной раствор, ни кипячение с канцелярским клеем. Сашка сорвал ягоду с ветки, сунул в рот. Перехватил поудобнее кота. Кот пригрелся и мирно спал на груди.

Мать вышла на крыльцо в ожерелье из прищепок, с тазом мокрого белья в руках.

— Вот. — Сказал Сашка. — В бочке тонул на стройке. Я вытащил. Утопить хотели, а может, сам нечаянно свалился.

Мать поставила таз на ступени, сняла с веревки высохшее полотенце, присела на лавку, расстелила его на коленях и взяла у Сашки кота.

— Молодой совсем, котенок еще.

Пока вытирали, кот сидел смирно, не сопротивлялся. Сашка почесал его за ухом. Кот чихнул.

— Подай шерстяной платок, — сказала мать. — В прихожей висит на крючке.

Сашка подал. Коту свернули подстилку и вынесли на крыльцо, на солнце.

— У нас есть молоко?

— Кефир.

— Может, поест?

Сашка сдернул за язычок зеленую крышку, налил полтарелки, накрошил белого хлеба.

— Ешь, — придвинул поближе.

Кот ел жадно, давился, глотал и опять давился. Доел. Вылизал тарелку до блеска.

— Оголодал, бедняга. Ах ты, горе горемычное! Да я тебе еще дам, не жалко.

Кот и вторую тарелку вылизал дочиста. Свернулся в бублик на платке, уснул.

— Мам. — Сказал Сашка. — Можно, он у нас поживет?

И Мурзик остался. На следующий день мать съездила в центр и купила для него миску.

— Крыс будет ловить, — сказала она отцу.

Кот умел разговаривать. Не буквально, нет — он вкладывал Сашке в голову слова. Телепатически. Сам Сашка телепатически вкладывать не умел, поэтому все говорил коту так. И кот понимал.

Это обнаружилось на стройке. Втроем с Толяном Санкиным и котом они ходили играть в прятки к мосту. Туда им было можно.

— Вы чьи такие? — спрашивали рабочие.

— Батя здесь крановщик, — отвечал Сашка, и от них отвязывались. Только прораб гонял иногда, он был вредный мужик.

Вдоль берега распластался завод по производству железобетонных блоков — мостовые перекрытия делали прямо на стройке. Через этот завод короткой дорогой ходили на реку — он не был огорожен. Территорию рассекали огромные рвы — на железнодорожных платформах сюда завозили гранитный щебень, который смешивали с цементом и отливали плиты для пролетов. Во рвах попадалась сера, за день можно было набрать майонезную банку. Серу жгли, она давала адский запах, горела сухим сизым огнем. Это была ценная штука. Тут и там на стройке стояли «поилки» — автоматы с газированной водой, бесплатные, для строителей, срабатывали не от монетки, а от кнопки. Жалко, что без сиропа.

Строительство моста шло с понтонов — стальных параллелепипедов двадцать на двадцать и высотой метра три, соединенных широкими перекладинами. По ним можно было добраться до середины реки и удить на глубине крупную рыбу: судака, сазана, леща.

Сашке нравилось в Мостопоезде. Место для игр здесь было шикарное: вокруг теплушки, бараки со стройматериалами, перекрытия, цистерны, трубы, трансформаторы, мотки кабеля, лебедки, тележки, бурелом арматуры…

— Мы спрячемся, а ты ищи, — велели коту.

Куда бы заныкаться?

— За теплушки не выходить, — сказал кот, и Сашка услышал. Толяну он не сказал.

Кот находил их всегда, самое большее ему требовалось на это десять минут.

— Теперь твоя очередь.

Мурзик мчался за склады. Он прятался в разных местах, но так, чтобы Сашка с Толяном могли отыскать, и никогда не убегал за границы игры. По уговору. Колян удивлялся, а потом перестал.

Кот быстро освоился и стал хозяином двора. Конкуренции он не терпел. Когда соседский Васька впервые пришел шипеть под окна в огородец, Мурзик изодрал ему левое ухо.

— За территорию воюет, — сказал отец. — Правильно, кот. Гони всех отсюда вон.

Вечером отец бросил в миску побольше тараньки.

— Вкусная, — сказал кот.

Мурзик ходил за Сашкой по пятам, как собака. Тогда Толян предложил сделать поводок и ошейник. Для этого Сашка выпросил у матери старый пояс от платья.

— Смотри не задуши.

— Я просторно сделал, — ответил Сашка.

— Пойдем на камни, — сказал Толян.

Сашка держал в руке поводок. Мурзик мелко трусил позади. Они шли рыбацкой тропкой между валунов. Река шуршала слева, лизала берег, колыхала тину. От старой баржи на воду падала длинная тень.

Навстречу, от Артиллерийских Камней — рядом стояла воинская часть — пробиралась тетка с бидоном. Тетка как тетка, ни молодая, ни старая.

— Ребята, вы не топить его ведете?

Дура какая, подумал Сашка.

— Ага. Сейчас утопим.

— Мальчики, отпустите кота! — бросилась спасать Мурзика. Бидон заплясал в ее руке, и Сашка увидел, что в нем лежат абрикосы. Кот изогнулся в излучину, поднял хвост клюкой, зашипел.

— Пустите, мы просто гуляем.

— А-а-а… Я думала, вы того…

Сашка с Толяном сели на макушку склона, стали разглядывать крабы-краны, людей-муравьев, серебристую цепочку понтонов. Капитальный мост строили взамен старого, наплавного. Он должен был напрямую соединить правобережную Варваровку с городом, короче связать Николаев с одесской дорогой. Это было самое начало Бугского лимана: километром выше по течению с Южным Бугом сливался Ингул, и они, соединясь, несли свои воды дальше в Черное море. Но часто казалось, что река повернула вспять: пресная вода смешивалась в устье с соленой, и та давала обратное, верхнее течение.

Толян ослабил петлю, стянул с кота ошейник. Мурзик улегся на теплый валун и стал смотреть, как над волнами кружат чайки. Зрачки его сузились до тминных зерен.

— Птица, — сказал кот.

На соседний валун села чайка. Из клюва свисала скользкая тушка мелкой рыбешки.

С берега было видно, как по Бугу туда-сюда мотает косяки оглушенного судака — мостостроители каждый день взрывали грунт под опоры. Пресным течением стаю сносило к Сухому Фонтану, соленым — обратно, к Артиллерийским Камням.

— Много рыбы, — сказал кот.

— Она плохая, — ответил Сашка.

— Что? — не понял Толян.

— Жалко судаков, все сдохли. Бычков, что ли, наловить.

Сашка знал, как отличить свежую рыбу от тухлой. Надо было посмотреть жабры: у свежей они бордового цвета, а у пропавшей белесые, светло-розовые. И еще мутные глаза. Динамитная рыба вся была крупная, но ее никто не брал, даже если жабры красные. Все брезговали. И Сашка тоже брезговал.