Утром я навьючла Ваньку Арсеньева, моего православного помоганца, тюками списанной из гардероба одежды, и мы пошли.

В церкви был день кормления, за длинными рядами столов сидели нищие и обедали. Ой. Что, прямо так? Я представила, как сейчас староста на виду у всех будет выуживать из пакетов и раздавать мои ботинки, свитера и майки, объявляя лоты в микрофон.

— Мамочки, там же в пакете еще и трусы.

— Трусы — тоже нужные вещи, — успокоил Ванька.

Но женщина, отвечающая за одежду, не пришла. Раздачу отложили до пятницы. Я села на лавку у входа. Ваньку попросили помочь на кормлении, и он на время покинул меня. Было довольно тихо, я вдруг поняла, что не слышу стука столовых приборов — нищие ели одноразовыми пластиковыми ложками. В проходе между столами показался Ванька. Он надел полиэтиленовые перчатки, взял две холщовые переметные сумы и принялся раздавать окормляемым ломти хлеба — черного и белого. Я видела, что хлеб свежий. Я вообще-то была голодна и с завистью заглядывала бомжам в тарелки. Еда была вкусная — картофельное пюре с сосисками, присыпанное доброй кучей зелени. Соблазнительно выглядело. Я бы поела, ей-богу. Ко мне даже подошла прислужница.

— А вы…

— Нет-нет, я жду Ивана.

Трапеза была недолгой.

— Поблагодарим же Господа за то, что он нам дает, — сказал в микрофон староста.

Все поднялись, стали креститься. Кому надо выдали таблетки. В мгновение ока со столов собрали посуду. Староста принес кока-кольные бутылки с разведенной хлоркой, тряпки, и они с Ванькой принялись драить столы и скамьи — через десять минут пойдет вторая смена. Последним из зала выходил маленький человечек, бомжик.

— Спасибо, матушки, за то, что вы для нас делаете, — сказал он раздатчицам, которые теперь счищали недоеденное с тарелок в огромную жестянку из-под томатной пасты.

И церковь опустела.

На подступах к храму меня мучил вопрос: а что я скажу, если спросят, почему без платка? В загорской лавре, в детстве, на каникулах, шагу было не пройти, все время кто-то цеплялся: а где твой платок, руки в карманах не держи, здесь не стой, да и вообще, меня, может, принимали за мусульманочку — вроде и не выгонишь ребенка, да ведь как пить дать черненькая. Другой вопрос, какие — опустим слово черти — какие силы меня туда носили, в этот гадюшник (упс, рука сама пишет), — так ведь совершенно негде гулять: полуразрушенный ЦПКиО да лавра. В настоящее время парк полностью поглощен монастырем. Ну да, гадюшник. Отец Наум, провидец, к которому очереди стоят, — это одно; но я-то помню, сколько там было алкашей, бомжей, нищебродов, неудачников, грешников — дым стоял коромыслом, колокольный звон не успевал всю эту вонь развеивать. Детям в подобных заведениях, конечно, не место.

Иду вот так и размышляю: не проще ли было его взять, платок? Представляю аккуратненько повязанную головку — и чувствую себя как дура ряженная. Но вот присунется ведь, присунется какая-нибудь бабка!

Подумав, нашла ответ, к которому не придерешься:

— Потому что я светская.

Никто не спросил меня и не прицепился. Но когда я вышла из церкви, мне померещилось, что в лоб меня укусили.

И тут я поняла, зачем нужен платок.

И тут я пожалела, что не взяла его.

Мужчинам что, у них волосы короткие. А если у меня коса до попы? Перебрала в памяти все известные средства от паразитов. Деготь, бензилбензоат, чемеричная вода. В доме были кошки, знаю. На том и успокоилась.

Опасения не подтвердились, это был морок, невроз. Блохи не живут на лбу, они в ногах, в метре от земли. А вши в лоб не кусаются. Показалось. Но в следующий раз без платка не пойду.

В конце февраля в магазин рядом с домом завезли персики. Обычно в овощном отделе лежали только лук, морковь, картошка, капуста, бананы с апельсинами и сорта три-четыре яблок.

А тут вдруг — персики. Я заглянула в контейнер, пощупала парочку. Упругие, как теннисные мячи, с пушком и бордовым румянцем. На радостях купила два килограмма. Я ела их целую неделю, а может, и больше. Плоды хранились в холодильнике — в нижнем отсеке со специальным поддувом.

Я съедала две штуки утром, на завтрак, — и одну перед сном.

Через несколько дней персики начали портиться, кожура подвяла и сморщилась. Я срезáла шкурку там, где пожухло, и ела без шкурки.

Наконец остался последний персик.

Персик умирал.

По его плоти пошли синевато-серые пятна. Не коричневые, как обычно бывает, а именно сизые. Выглядело это совершенно несъедобно, даже отпугивающе.

Стоило, конечно, отправить его в помойку, но другой еды, которую можно было съесть на ночь, не нарушив диеты, в доме не было.

Я тщательно выковыряла больные места ножом для чистки картошки и даже помыла его, изувеченного, под краном.

Мякоть на вкус была пресной, как прошлогоднее сено.

Наутро по телу пошли синевато-серые пятна. «Как трупные», — подумала я, и в глазах потемнело от жути.

Я прямо чувствовала ту же самую их природу.

Плод содержал в себе смерть, я ее поглотила.

Я съела тлен.

Я приняла в себя некроз.

У меня кружилась голова, я едва держалась на ногах. Осторожно надавила на самое большое пятно. От нажатия оно посветлело, но через пару секунд потемнело опять. Я стиснула кожу еще раз. То же самое. И еще раз…

Боже мой, во мне завелась мертвечина. Я никогда не думала, что она такая плотская.

Я стояла раздетая перед зеркалом и рисовала йодную сетку по всему телу.

Флакон закончился, я откупорила второй.

Ватной палочкой наносила решетку на грудь и живот, на колени и бедра.

Руки дрожали, движения были неточными, сетка выходила кривой.

Я никогда не чувствовала тленность своего тела острее. Даже на опознании друга, утонувшего в ледяной дачной реке. Даже на похоронах бабушки и дяди.

Через неделю пятна сошли без следа.

Порой смерть трогает нас своей рукой, поясняя, что наши счастье, жизнь и этот мир — не более чем временная иллюзия.

Трагикомично, но я каждый раз вспоминаю об этом в овощном.

Дом стоял на самом краю деревни. Вокруг огородец в браслете кривого забора. У калитки журавль, за калиткой улица без названия, вдоль шоссе. Позади дома лес, слева кукурузное поле.

В доме одна комната и кухня — сразу при входе, стол, стулья и печь, она же стенка, тылом комнату греет. У теплого места в закутке кровати: моя, родительская. Тесно стоят, зазор меньше метра. Из кухни в комнату коридорчик, в проеме вместо двери шторка.

Ночью — с кухни шаги. Тяжелые, будто двести килограммов несут. Медленные. Гулкие. По коридору ко мне идет. Глаз приоткрыла: мама-папа лежат. А он идет!! Ближе, ближе, сейчас завернет в наш закуток. Один шаг остался.

Нет, не могу взглянуть! Натянула на голову одеяло, зажмурилась изо всех сил.

Встал в изножье, стоит, смотрит сверху, высокий. Не вижу, а все чувствуется. Очень страшно. Страшнее потом в жизни не было.

Постоял с минуту и развеялся. Ничего не сделал. Посмотрел, и все… Тут же заснула мертвым сном, как от укола снотворного.

Утром никто не верит: папа в туалет ходил, тебе показалось.

Нет.

Чернильным пятном, сгущением воздуха колыхался в изножье, стоял и смотрел.

Не так уж далека от правды сказка «Аленький цветочек». Помню, однажды в детстве, в четыре-пять, на высоком солнечном склоне ручья, усыпанном ромашками и земляникой, за которой я и полезла, мне сказал одинокий, очень красивый цветок с фиолетово-синими соцветиями:

— Если ты меня сорвешь, ты умрешь.

Дело было на даче в Загорске, в один из наших походов с бабушкой и соседкой Люсей за водою на ключик.

Мне стало так страшно — словами не передать. Ужас мешался с изумлением, восхищением, восторгом, одним словом, я пережила катарсис. Задыхаясь от страха, я смотрела на него и не могла отвести глаз. Я познала тогда роковую, убийственную красоту и сохранила это ощущение на всю жизнь.