В то лето мы жили с папой одни, мама уехала в геологическую экспедицию. Я уговорила отца съездить в Гороховку за «пятью карманами»; он согласился. Но Господу Богу было угодно лишить невинное дитя этих джинсов, ибо произошло следующее.

Накануне намеченной поездки ко мне заходила Танька — теперь она жила со мной в одном подъезде, — и мы долго играли в детское лото. А утром папа объявил, что пропали все деньги.

— Водишь тут всяких! — сказал он. — Все! Осталась без джинсов.

Какой ужас, неужели Кочерыжка нашла и украла наши сбережения?! И когда она только успела, мы же весь вечер просидели за столом.

Ночью я не могла заснуть и всеми мыслимыми и немыслимыми способами убивала Таньку.

Я изобретала хитроумную ловушку, которая крепилась над входной дверью Танькиной квартиры и срабатывала, как только та переступала порог.

Я выходила к пойманной, наложившей от страха в штаны Кочерыжке из недр ее спальни, прекрасная и беспощадная, облаченная в красно-золотую тунику римского легионера.

Я шла босиком по залитому солнцем паркету, приближалась к ловушке с добычей — и сносила ей кочан дедушкиной острой косой, и после варила из него щи!

Затем я представляла Кочерыжку в летающем гробу — в Дом культуры Лесной Дороги только что привозили кинофильм «Вий» Константина Ершова, — я, как Хома Брут, стояла в центре некоего сценического пространства — но не боялась, нет: я дирижировала летающим гробом с синюшным разлагающимся трупом. Мсье Жиль де Рэ и мсье Гильотен, без сомнения, признали бы во мне родственную душу.

Я расфантазировалась до дрожи — в прямом смысле слова, у меня даже подскочила температура, картины кочерыжкиной смерти сменялись, как в калейдоскопе, одна ужаснее другой, я чувствовала запах крови, сопротивление и трепет пронзаемого тела, слышала крики и стоны… В таком горячечном, полуобморочном состоянии я встретила лучи восходящего солнца — и тут же забылась здоровым, сытым, богатырским сном. Это был первый в моей жизни опыт сочинительства и режиссуры.

Через неделю деньги нашлись — папа их просто куда-то засунул. Какое счастье, что у него хватило ума извиниться и об этом сказать, — иначе бы я потом всю жизнь покупала и покупала себе джинсы. В сельпо мы, конечно, поехали — в тот же день, но там, увы, были одни пустые полки. И я продолжала ходить в своей красно-синей клетчатой юбке-шотландке с огромным неотстирывающимся пятном от клея «Суперцемент» на подоле.

Чтобы загладить эту историю, папа подарил мне магнитофон, переносной кассетный «Романтик», — с оказией купив его у соседа по гаражам. Стоит ли говорить, как я обрадовалась: такая взрослая штука была только у двух больших парней из нашего поселка — я часто видела, как они с дружбанами собирались на скамейках у клуба и развлекались тем, что, усадив на колени по котлетке-восьмикласснице, врубали на полную катушку «Модерн токинг», курили «Приму», лузгали семечки и пили спирт, который канистрами продавался из-под полы в институтских лабораториях.

Доставшийся мне в результате перипетии магнитофон был почти новым, в нем не работала только одна кнопка: «пауза».

Если бы я была старше, я бы всерьез задумалась над тем, что такое карма.

Впрочем, что касается магнитофона, — для воспроизведения это было не важно.

Стоял погожий сентябрь восемьдесят шестого года, когда Лесную Дорогу взбудоражило из ряда вон выходящее событие.

Венеру Альбертовну Харисову нашли мертвой у собственного подъезда. Она жила на девятом и выпала из окна. Поговаривали, ее сбросил любовник. Для детей, разумеется, выдвигалась другая версия: мыла окна.

В тот день я вернулась с продленки в приподнятом настроении, потому что заняла первое место на конкурсе вязания крючком и получила воистину ценный приз — кубик Рубика. Бросив в прихожей портфель, я побежала на кухню хвастаться боевыми заслугами. Но разговор свернул совсем в другую сторону.

— Венера-то ваша, — слыхала? — из окна выпала. Насмерть разбилась… — сказала, вращая ручку мясорубки, мама. Она только что пришла с прогулки с братом и теперь, уложив его спать, спешно крутила котлеты. — Вчера похоронили. Их прямо так, сидя хоронят… Без гроба.

— Кого «их»? — не поняла я.

— Мусульман. И ведь совсем молодая была… Красавица… — мама вздохнула: ее явно расстроило это печальное происшествие.

— Без гроба? — поразилась я. — Как это без гроба?

— Завернут в простыню — и хоронят. Уроки все сделала? — мама вдруг спохватилась, что сказала что-то не то.

Уроки я сделала все.

— Я погуляю, мам, — сказала я.

— Поешь сначала.

— Я в школе обедала.

— Ладно, иди.

И я понеслась на первый этаж к Кочерыжке. Перед глазами стояло Венерино лицо. И ее руки с жемчужно-розовым маникюром. И зубы клавиш, и нотная рябь на пюпитре. «Урок окончен», — говорит Венера, и крышка рояля захлопывается, словно крышка гроба. Потом картинка сменилась, я увидела мужчину в раме автобусной остановки, пачку «Мальборо» в нагрудном кармане, ботинки не по размеру, лютый взгляд и тяжелую руку на Венериной талии… От этих мыслей стало так жутко, что к кнопке звонка я тянулась, как к спасительному кругу. Танька была дома.

— Про Венеру знаешь? — с порога выпалила я.

— Ага, — сказала Танька. Еще бы ей не знать, она так и продолжала заниматься у Альбертовны, и теперь ее переводили в нашу группу. — Папа говорит, ее сбросили. Думаешь, сбросили? — Кочерыжка явно скучала, и ей хотелось посплетничать, тем более такое событие.

— Не знаю, — сказала я, и вдруг меня осенило: — Слушай, а давай играть в похороны! В мусульманские!

— А как это? — у Таньки загорелись глаза.

— Их закапывают сидя, — выдала я с видом знатока. — Ты что, не знаешь: Венеру Альбертовну тоже сидя похоронили. Мне мама сказала.

— Почему сидя? — удивилась в свою очередь Танька.

— Положено так. И без гроба. Завернут в простыню — и хоронят.

Таньке затея понравилась; мы вернулись ко мне, вытащили из-под раскладушки коробку с игрушками, высыпали ее содержимое на ковер и устроили кастинг.

Больше всего на роль Венеры подходила резиновая голышка Альбина.

В одном рассказе французского писателя Барбе д’Оревийи есть прелестный пассаж, где автор называет свою героиню черноволосой блондинкой — ибо на самом-то деле масть определяется не по волосам, а начиная с оттенка кожи и заканчивая манерами поведения.

Я ничего не знала об этом писателе, когда в четыре года получила от дяди Толи в подарок миниатюрную немецкую куколку — щекастую мулатку со жгуче-черными кудрями. Я назвала ее Альбиной. А ведь если перевести это имя на русский, получится что-то вроде Светлянки, от слова alba — рассвет. Конфликт формы и содержания — сказали бы датские структуралисты. Но ведь и сама Венера Ужасная была таким же перевертышем, как моя чернявая Светлянка. Что любопытно, еще одна Альбина моего детства бегала во дворе длинного пятиэтажного дома бабушки Героиды. Как и положено гарной украинской дивчине, она была оливковой смуглянкой, с волосами темными, как полтавская ночь.

Определившись с «Венерой», мы вытащили из гардероба стопку крахмальных носовых платков и выбрали самый большой — это саван; затем я слазила под раскладушку и вытащила из тайника жестянку с монпансье — потом устроим поминки.

— Еще совок нужен, — напомнила Танька.

— Лопатка для цветов пойдет?

— Пойдет.

— Мам, можно я возьму садовую лопатку, мы секретики делаем, — крикнула я в сторону кухни.

— Только не сломайте! — донеслось в ответ сквозь грохот кастрюль и шум бегущей воды.

Мы сложили в сумку для сменки куклу Альбину, лопатку, носовой платок, монпансье, вышли во двор, для пущей таинственности дождались, когда начнет темнеть, и в сумерках отправились за гаражи, на пустырь. Если бы мы не излазили здесь каждую корягу, каждую железяку — место, выбранное для фюнебрической затеи, могло показаться жутким. Но мы знали поселковский пустырь как свои пять пальцев и чувствовали себя вполне уверенно.