С 29 по 30 сентября 1978 года

Погода: ясно. Температура: уже похолодало. Место: оазис посреди Лобнора.

Вот уже больше десяти дней я живу здесь. Я выучился немного их простейшим фразам.

Это необычайно своеобразный и удивительный язык. Хотя он похож на древние языки Западного края, но впитал много слов из диалектов уйгурского языка. Люди относятся ко мне очень хорошо. Они приглашают меня поочередно в свои дома на обед. В ответ я начал учиться у них способам рыбной ловли и стал вместе с ними ловить с лодки, даже прыгал вместе с мужчинами в реку и купался.

За короткие десять дней я почти приспособился к их образу жизни. У этих людей жизнь спокойная, ничто им не досаждает: здесь нет политических движений, нет денег, нет корысти — сердца людей так же чисты, как речная вода в пустыне.

Майя жила одна, примерно в ста метрах от моей мазанки. Ежедневно мы гуляли вместе, иногда даже по краю пустыни. Ей хотелось, чтобы я рассказывал обо всех делах в мире, и я говорил с ней обо всем, что знал. Кое-что ее изумляло, другое оставляло равнодушной. Она относилась ко мне очень хорошо, иногда по вечерам, когда бывало холодно, приносила мне коврик из овечьей шерсти, а по утрам ежедневно спрашивала, хорошо ли я спал. Я был ей очень благодарен, но меня мучило тайное беспокойство, потому что стоило мне увидеть эту пару чудных глаз, как я начинал бояться потери рассудка.

У входа в дом Майи валялась керамическая посуда с великолепным орнаментом. Только с орнаментом, хотя встречались и изображения людей. Большая часть керамики была битой, можно было только догадываться, какие это великолепные произведения искусства. Я спросил у нее, откуда это, но она не захотела мне ответить. Я обнаружил, что форма и орнамент этой керамики чрезвычайно схожи с теми, что мы нашли в древнем Лоулане. На вид просто никакой разницы. Полагаю, что этим сосудам очень много лет.

На некоторых изделиях я обнаружил надписи китайскими иероглифами и письменностью кхароштхи; сверху было написано имя изготовителя, но без даты. Наличие надписи на кхароштхи, я думаю, показывает, что это керамика из Лоуланя. Здешние места были изолированы от людского мира, и некому было привезти сюда посуду извне. Может быть, поблизости имеются древние руины?

Сегодня днем я один вышел на окраину оазиса, прошелся по южной стороне и наткнулся в пустыне на слабо выраженную, едва намеченную дорогу. Я пошел по этой, так сказать, дороге, которая отличалась от окружающей пустыни лишь тем, что была чуточку ровнее. Я набрался храбрости и решил проверить, та ли это дорога, по которой приходит и уходит караван, и пошел вперед. Не знаю, много ли я прошел, но, когда оглянулся назад, не увидел оазиса и даже немного оробел. Когда же решил возвращаться обратно, впереди открылась горная долина, перед которой на земле валялось несколько черепков, а значит, впереди должно было быть жилье или руины.

Поэтому я углубился в горную долину с лысыми и белесыми склонами, своим видом раздражавшими глаза. Я шел все дальше вглубь, и склоны становились все круче. Я почувствовал холод. Вдруг в поле моего зрения оказались могилы, но я с первого взгляда определил, что это новые захоронения. Чем дальше я заходил, тем старше были могилы, некоторые захоронения даже довольно древние. Я все время натыкался на черепки керамики. Оказывается, керамика в мазанке Майи происходит отсюда.

Я дошел до самого конца горной долины. В самой середине ее возвышался громадный земляной холм. На вид восьми-девяти метров высотой, длина и ширина одинаковы, примерно двадцать метров. Холм был желтого цвета, что резко выделяло его на фоне белого грунта долины и горных склонов.

Я приблизился и рукой ощупал землю. Она была совершенно непохожа на окружающие грунт и скалы, но земляные пласты были твердыми, явно утрамбованными. Холм был рукотворным. Я отступил, чтобы рассмотреть его издали. Противоположные стороны его основания были параллельны друг другу, так что на вид он напоминал миниатюрную пирамиду. Это заставило меня вспомнить, что в Китае принято именовать пирамидами гробницы правителей средневекового тангутского царства Сися.

Возможно, это был древний курган. Задрав голову, я с уважением осматривал его, чувствуя себя рядом с ним маленьким и ничтожным. Да и можно ли сравнивать мою коротенькую жизнь с его многотысячелетней историей? То, что я собственными глазами увидел его, уже следует почитать за счастье. Я решил уйти отсюда и возвратиться. Шел очень долго, но так и не дошел до устья долины. Я запаниковал, но потом догадался, что в этой долине расходятся несколько дорог, и, возвращаясь, я пошел не по той.

Я терзался, пытаясь вспомнить, по какой именно дороге я сюда пришел, но здесь все вокруг было белым без конца и края; все дороги выглядели совершенно одинаково, и различить их было совершенно невозможно. Я крутился и вертелся, не в силах определить направление, и в конце концов оказался на том же месте, вернувшись к высокому кургану. Это означало, что я полдня провертелся на одном и том же месте. Я снова заблудился. На этот раз мне некого было винить, все ошибки наделал сам. И вот вечернее солнце постепенно стало садиться за горы, темная ночь быстро сошла в горную долину, все вокруг исчезло в бескрайней тьме, причем стремительно. Не успел я опомниться, как попал в ночное царство.

Отчаяние снова охватило меня. Первоначально у меня еще был шанс уйти отсюда с верблюжьим караваном и возвратиться к моей супруге Фэнь, но теперь оставалось только истлеть здесь в груду белых костей. Усевшись перед курганом, я смотрел на небо, не зная, выживу ли.

Меня пробирал холодный ночной ветер, меня знобило, я дрожал. Я знал, что ночью в диком поле, в пустыне спать ни в коем случае нельзя, это смерти подобно. Не знаю, сколько я просидел, но в конце концов все-таки заснул, и мне приснился сон.

Мне приснилось, что из могилы выходит человек с лицом, закрытым шелковой повязкой, и этот человек плотно охватывает руками мою шею, так что я дышать не могу, пытаюсь громко закричать. Но тут пробудился. Я открыл глаза и при слабом свете звезд увидел очень высокую тень. Далеко не сразу я опомнился и сообразил, что это верблюд, мой верблюд, а на верблюде едет человек.

— Вставай скорее!

Оказалось, что это Майя.

С трудом я встал и подошел к ее ногам.

— Залезай наверх! — Она протянула мне руки.

В голове моей была пустота, тело тряслось в ознобе, я весь промерз на холодном ветру пустыни, а потому немедля протянул руки и ухватился за нее. Я поразился, что такая молодая женщина так сильна. Одной рукой я ухватился за нее, другой оперся о круп верблюда и вскарабкался на горб. Я уселся позади нее, между горбами верблюда, в самом узком месте, так, что я и она оказались тесно прижатыми друг к другу, в противном случае один из нас рисковал скатиться вниз с высоты верблюжьей спины. Но даже так мне все время угрожало падение.

Майя вытащила неизвестно откуда взявшийся коврик из овечьей шерсти и сказала:

— Укройся, а то замерзнешь до смерти.

Мне пришлось завернуться в этот коврик, повинуясь ее приказанию.

— Обхвати меня за талию обеими руками, а не то свалишься. Быстрее!

Я уже опомнился и начал приходить в себя, поэтому заколебался, однако противиться ее команде не посмел и крепко обхватил ее за талию. Талия была очень узкой, но крепкой и очень теплой.

Вдруг она обернулась, так что ее глаза оказались прямо у моего лица. Хотя стояла темная ночь, я опять увидел пленительный свет ее глаз. Она вздернула голову, словно хотела взглянуть на насыпной курган за моей спиной, как будто ее взгляд способен что-то различать в темноте. Потом снова повернулась вперед.

— Хорошо. Мы едем. — Она тронула верблюда.

Я боялся даже взглянуть на окружающий пейзаж. Передо мной колыхались бескрайняя черная ночь и ее черная коса. Я сидел к ней вплотную, правду сказать, я крепко прижимался к ней всем телом, а обеими руками обнимал за талию. Хотя мне все равно было еще холодно, но ее тепло уже передалось мне, а тут еще коврик из овечьей шерсти. Постепенно я начал отогреваться. Мой нос ощутил аромат ее тела. Это был естественный, прирожденный аромат, дар неба, в котором чувствовалась свежесть речного камыша.

Внезапно я почувствовал себя очень счастливым. Если бы сейчас я замерз до смерти, мое счастье осталось бы со мной навечно. Я был так глуп, что в голове промелькнула мысль: как было бы замечательно, если б так было всегда. В конце концов я не сдержался и уперся своим подбородком в ее плечо, прижался губами к ее уху и зашептал:

— Майя, Майя…

— Помолчи, я тебя смертельно ненавижу, — проговорила она вполголоса и, вытянув руку, сильно ударила меня по бедру ребром ладони. Я закричал от боли.

— Очень больно?

— О-о-о… — простонал я, потому что от боли не мог сказать ничего.

— Прости. — Ее рука стала нежно поглаживать ушиб у меня на бедре. — Обещай мне больше никогда не приходить в это место. Никто и никогда не оставался в живых, проведя здесь ночь. Здесь нет никаких руин, а только могилы, в которых похоронены наши предки. Кто потревожит их покой, того постигнет вечное заклятие.

— Какой ужас!

— Ты знаешь, я верхом на верблюде проискала тебя всю ночь. Я очень боялась, что ты захочешь покинуть оазис и погибнешь в желтой пустыне, а я так и не увижу тебя никогда. Обещай мне, что ты не уйдешь, а останешься со мной навсегда, навсегда.

Она говорила и дрожала мелкой дрожью, а ее тело в моих руках становилось все горячее и горячее.

Я не знал, что ей ответить.

— Обещай, что никогда не захочешь оставить меня, — настаивала Майя.

В эту минуту она уже полностью овладела моим сердцем. Верблюд продолжал шагать вперед, унося нас. Вокруг простиралась бескрайняя пустыня под покровом ночной темноты.

Я обнимал ее крепко, как обнимал бы свою маму. Я вспомнил детство, и мне казалось, что я должен был жить здесь, что мои родные места именно здесь. Прижавшись губами к ее уху, я шептал:

— Пусть эта бесконечно долгая ночь не кончается никогда, пусть нашему походу по пустыне никогда не будет конца, пусть этот верблюд увезет нас до конца света.

— Ты обещаешь? Можешь повторить или нет?

— Пусть эта бесконечно долгая ночь не кончается никогда. Пусть нашему походу по пустыне никогда не будет конца. Пусть этот верблюд увезет нас до конца света.

Эти слова я повторял снова и снова, непрерывно, и в пустыне, где мы были одни, мой голос разносился очень далеко, казалось, его можно слышать даже на другом краю пустыни. Она же ничего не говорила, лишь позволила моей голове лежать на ее плече. Майя продолжала править верблюдом, пока мы не достигли оазиса и не углубились в тополевую рощу.

Деревья стали гуще, верблюду стало труднее пробираться сквозь них. Мы оба спрыгнули на землю и повалились на груду сухого камыша, нанесенного с берега реки.

Мы лежали на камыше и глядели друг другу в глаза, пыл и жар в наших телах нарастал, мы больше не вставали. Этой ночью я не смог совладать с собой.

— Майя, Майя! — громко звал я ее во мраке ночи, хотя она лежала здесь, рядом, перед моими глазами.

В темноте она тоже звала меня, в ее зове звучала дикость пустыни, как в кличе одинокой волчицы, словно она стремилась своей пастью поглотить меня, но в тот миг я был готов всего себя отдать ей в подношение. Это была древняя и волшебная ночь, ни я, ни Майя ни от чего не отказывались. Власть плоти подчинила наши души, страсть сокрушила рассудок, самое первобытное начало крепко-накрепко соединило нас. Поэтому и я, и она здесь, на глазах верблюда, впали в извечный грех.

Наконец-то подошла к концу бесконечно долгая ночь, захлестнувшее нас половодье страсти отступило, как уходит рябь, поднятая ветром на поверхности реки. Заря на востоке уже приближалась, а Майя и я лежали на груде камыша, наблюдая, как оазис просыпается после темной ночи.

— Майя, что мы сейчас наделали? — тихо спросил я, потому что сердце мое вдруг охватили тревога и раскаяние.

— Мы совершили самое священное деяние для мужчины и женщины.

Она отвечала спокойно и в этот миг казалась еще прекраснее и привлекательнее, чем обычно.

— Священное деяние?

Тут я вспомнил, что в турфанской Астане в древней гробнице нашли древнее изображение первопредков китайцев Фу-си и Нюй-ва. Правой рукой Фу-си обнимает Нюй-ва, а левой рукой Нюй-ва обнимает Фу-си. Лицами они обращены друг к другу и смотрят друг на друга с глубоким чувством: нижняя половина туловища у обоих змееподобна, и эти змеи взаимно переплетаются. Фу-си и Нюй-ва для китайцев — Адам и Ева. Изображая их на картине взаимно переплетенными, полагали, что изображают первоначало рода человеческого. В глазах Майи это и было священнодействием между мужчиной и женщиной.

Майя прошептала мне на ухо:

— Как только я тебя увидела, сразу поняла, что ты будешь принадлежать мне.

— Почему?

— Разве ты не заметил, что я непохожа на здешних поселян? Потому что мой отец был китаец.

— Значит, ты метиска?

Только теперь я понял, почему она так красива. Она метиска смешанной крови китайца и женщины лобу из потомства древнего Лоуланя; в ее жилах течет кровь древних лоуланьцев и китайская кровь. Все метисы очень красивы и очень умны, потому что сочетают в себе лучшие достоинства разных рас; особенно это касается метисов желтой и белой рас. Лоуланьцы были самой древней ветвью белой расы, индоевропейцы по языку. Наверно, при династии Хань было много метисов, таких как Майя. Вот только сегодня Майя осталась одна-единственная. Я внимательно вглядывался в ее лицо. Ее подбородок и овал лица были похожи на китайские, но ее глаза и нос были такими же, как у людей лобу.

— Двадцать два года назад один китаец пришел в пустыню, от жажды потерял сознание и упал на землю; моя мать нашла его и спасла. Потом он остался и жил вместе с моей матерью, у них родилась дочь, это была я.

— А что было потом?

— Я еще не родилась, когда мой отец уехал отсюда, и никто не знал, куда; однако могу утверждать, что он уже давно превратился в груду белых костей в пустыне. Вскоре после моего рождения моя мать тоже умерла, и я стала сиротой без отца и матери; обо мне заботился дядя. Он вывез меня отсюда, чтобы отдать учиться в школу. Я с детства предчувствовала, что смогу, как и моя мать, полюбить китайца, который забредет в эту пустыню. Теперь этот человек — ты. Это предопределено судьбой. В тот миг, как я тебя увидела, я уже решила. Ты и я — никто из нас не избежит этого.

— Твою мать очень жалко, правда?

Лицо у Майи сразу сделалось серьезным, она прильнула ко мне вплотную и сказала:

— Ты способен меня бросить? Так же, как мой отец, который бросил мою маму одну рожать меня в муках, а потом мучительно умирать?

Я был ошеломлен и не знал, что ответить. Только теперь я начал раскаиваться: почему я вчера вечером проявил такое слабоволие и полностью утратил рассудок? Что же я натворил?

Вдруг я вспомнил о Фэнь. Сердце у меня сразу пронзила острая боль. Я быстро оделся и ушел из камышей.

Там, где никого не было, я вытащил свой дневник и все это записал правдиво и подробно, так, как это было.

24 октября 1978 года

Погода: ясно. Температура: перемена к прохладе. Место: оазис посреди Лобнора.

Давно ли я пришел сюда? С 15 сентября и до сего дня уже больше месяца как я живу, может быть, самой чудесной жизнью, которая только выпадала на мою долю; все здесь как сон, но сон наяву. Я уже близко сошелся с этими людьми. Они теперь принимают меня за мужа Майи. Здесь не существует никаких законов, достойных упоминания, все определяется обычаем.

В поселении для меня и Майи устроили свадьбу. Я был бессилен противиться, настолько они были воодушевлены этим, так что я даже боялся, что, если скажу, что уже женат, они будут разочарованы. Но возможно, что они могут остаться совершенно равнодушными к этому, потому что я видел своими глазами, как одна женщина в поселении одновременно жила с двумя мужчинами, и никого это не удивляло.

Их свадьба разительно не похожа на уйгурскую, потому что вобрала в себя много ритуалов и жертвоприношений, чуждых мусульманам-уйгурам. О процедуре этой свадьбы я не скажу ни слова, поскольку совесть моя истерзана угрызениями и мукой.

Женщины пели древние песни народа лобу. Эти прекрасные песни когда-то пели лоуланьцы, но у меня не хватило духа записать их нотами. Перед моими глазами только глаза Майи, без этих глаз я не могу. Однако, как быть с Фэнь?

Они отвели меня в дом к Майе. Домик небольшой, но поселяне в оазисе — большие умельцы украшать маленькое помещение. В домах необыкновенно чисто и опрятно — несравнимо с грязью снаружи. Есть кровать-лежанка, вроде глиняного китайского кана.[5] Это наша райская обитель радости и счастья. Этот оазис — наш эдемский сад, я и она — мы подобны Адаму и Еве, Фу-си и Нюй-ва, живем по образу и подобию первопредков.

Да, Майя — действительно Ева, однако я — не Адам.

Чему же я принадлежу, в конце концов?

25 и 26 октября 1978 года

Погода: ясно. Температура: свежо. Место: оазис посреди Лобнора.

Сегодня караван верблюдов прибыл в оазис. Они пришли по дороге сквозь пустыню, которая была известна только верблюжьим караванам древности, пересекли несколько десятков километров безводной пустыни и достигли этого поселения. Увидев их прибытие, поселяне обрадовались так, словно это большой праздник. Они вынесли из домов самое лучшее угощение и подарки для пришедших с караваном гостей.

Все караванщики были уйгурами. У всех был богатый опыт хождения по пустыне и выработался наметанный острый глаз, под стать орлиному. Я подсел к ним и поговорил на ломаном уйгурском языке. Все это Майя видела собственными глазами.

Караван верблюдов оставался в поселении одну ночь, а завтра утром должен был уйти. Когда все заснули спокойным сном, Майя отвела меня на берег реки.

— Завтра караван верблюдов должен уйти, — сказала Майя.

— Я знаю.

— Ты способен расстаться со мной? — Она схватила меня за руку.

— Майя, ты должна верить мне, — прошептал я, не зная, что и как сказать.

— Вы все одинаковы, что ты, что мой отец, — все вы люди извне, ваши сердца от начала и до конца всегда там. Обещай мне, что останешься. Я не могу тебя потерять. Я хочу, чтобы ты всегда был со мной рядом.

— А если я умру?

— Тогда и я готова умереть, — торжественно заявила Майя.

Сердце мое упало, я не знал, как лучше ей ответить. Я глядел ей в глаза, они были такими прелестными, что я был бессилен противиться. Однако про себя я уже все решил.

Протянув руки, я крепко обнял Майю и прижался к ней.

— Мы навеки вместе, навеки, — шептал я ей.

Она закрыла глаза и обняла меня.

— Не уходи, не уходи, — шептала она.

Я видел, что из ее полузакрытых глаз текут слезы.

Однако это была моя последняя ночь в саду Эдема.

Когда небо постепенно посветлело, Майя продолжала спокойно спать. Я бережно уложил ее на сухой камыш и накрыл двумя толстыми ковриками из овечьей шерсти. Я осторожно оставил ее и последний раз взглянул, не зная, когда я снова смогу ее увидеть. Она была так прекрасна, ее красота настолько не имела себе равных, что в конце концов я бы все равно потерял ее.

Я прошел через заросли камыша и тополевую рошу. На кромке оазиса уже снаряжался к отправлению караван верблюдов. На востоке солнце уже взошло. Уйгуры поглядывали на меня своими зоркими, как у орлов, глазами. Вчера вечером я уже с ними договорился, что караван верблюдов вывезет меня из пустыни в уездный город. Я влез на верблюда и оглянулся на оазис, а потом отвернулся, не в силах больше гладеть. Может быть, в этот миг моя Майя уже проснулась и обнаружила, что меня нет. Она может прибежать сюда. Нет, я не желаю видеть, как она страдает. Я бы хотел, чтобы караван верблюдов тронулся поскорее. По громкому приказу начальника верблюды выступили, унося всех нас отсюда, и мерно зашагали по желтому зыбучему песку. Впереди бескрайняя пустыня.

Прощай, мой райский эдемский сад.

Прощай, моя Майя.

Сейчас я плачу и, проливая слезы, на колыхающемся горбе верблюда пишу свой дневник.