В это время произошли новые политические передряги: король нашел повод для ссоры с Рокингемом, чтобы «распустить правительство». В результате очень сложных переговоров был сформирован новый кабинет министров, во главу которого поставили Питта, а обиженный Рокингем вместе с бывшими министрами ушел в оппозицию. В новом правительстве несогласных было больше, чем прежде, потому что Питт, намеревавшийся жестко торговаться за свои условия и беспрекословно командовать, намеренно собрал разношерстную компанию, в которой не образовывались бы группировки. Обошлось это дорого, поскольку прежним министрам пришлось выдать значительные отступные, чтобы они дали дорогу новым членам правительства.
Шелберна назначили государственным секретарем, ответственным за колонии. Графтон и Конвей остались в правительстве, лорд Кэмден — еще один человек из окружения Питта — получил должность лорда-канцлера. Лордом-председателем Совета был назначен доверенный человек короля лорд Нортингтон; нашлось место и для брата лорда Бьюта, непредсказуемый Чарльз Тауншенд стал канцлером казначейства, а граф Хиллсборо, в отличие от Шелберна, недружелюбно настроенный по отношению к колониям, сделался министром торговли. Хиллсборо, по словам Бенджамина Франклина, был смесью из «самомнения, упрямства и страсти». Разобщение между этими людьми, более очевидное тогда, чем ныне, вызвало у Берка саркастическое замечание о «пестрой мозаике… здесь черный камень, там белый…». Раздраженный Берк был, конечно же, сторонником Рокингема.
Дорогу безумству открыта не мозаика, а крушение Питта. Катастрофическое падение его популярности обусловило то, что он принял пэрство, покинул палату общин и как граф Чатем занял место в палате лордов. В этом решении свою роль сыграли ухудшившееся здоровье и желание уклониться от свалившейся на него обязанности, как первого министра, вести за собой палату общин. Публика же отреагировала так, как если бы Иисус Христос присоединился в храме к менялам. Празднования по случаю возвращения героя в правительство были отменены, флаги с ратуши сняли, вместо этого появились памфлеты и пасквили. «Великий общинник», как считали, продался двору за титул и предал людей, считавших его своим представителем.
В палате лордов, в малочисленной и менее отзывчивой аудитории, новый пэр уже не пользовался прежним успехом, и он потерял своих слушателей. Подагра усилила свои атаки, Питт сделался капризным и мрачным, а к коллегам относился грубо и тиранически. «Такого языка, как у лорда Чатема, — сказал генерал Конвей, — к западу от Константинополя еще не слышали». Хроническая боль, народное осуждение, потеря прежнего величия, усугубленная негативным поворотом событий в Америке, повергли Питта в депрессию. Он не посещал заседаний кабинета, никого к себе не пускал, однако письменно выплескивал свой гнев в связи с настроениями, охватившими жителей Нью-Йорка. «Их непокорность вызовет большие последствия. Гербовый сбор до такой степени напугал этих раздражительных и обидчивых людей, что они посходили с ума».
Без своего предводителя правительство вконец расстроилось. «Постоянные интриги, раздоры, — свидетельствовал Бенджамин Франклин, — приводят к хаосу». Герцог Графтон, который был вынужден, чтобы освободить Питта от административных постов, принять должность первого лорда казначейства и который отдавал себе отчет, что к исполнению этих обязанностей он не готов, должен был теперь в 32 года возглавить правительство. В этой роли Графтон чувствовал себя еще неуверенней, чем прежде, раз в неделю или в полмесяца он ездил в Лондон подписывать бумаги в казначействе и так же редко виделся с королем. Один раз он отложил заседание кабинета ради скачек в Ньюмаркете, а в другой — ради большой вечеринки в своем имении. Правительственный корабль остался без рулевого. Лорд Шелберн, начавший работу с представителями колоний с целью восстановить их доброе расположение, разошелся со своими коллегами. Лорд Кэмден, дилетант в политике, тоже не нашел сторонников. Не было никого, способного обуздать блестящего и самого безответственного члена кабинета Чарльза Тауншенда.
«Восторг и украшение палаты общин, очарование любого общества», — так высказался о нем Берк. Тауншенд мог произнести захватывающую речь, даже когда был нетрезв, его ум и способности могли сделать его, по словам Хораса Уолпола, «величайшим человеком своего времени», если бы только недостатки его были умеренными. Но таковыми они не были. Он был высокомерен, дерзок, беспринципен и ненадежен и, если требовалось, мог развернуться на 180 градусов. «Где Чарльз Тауншенд принесет меньше вреда — в военном ведомстве или в казначействе?» — спросил однажды герцог Ньюкасл, обдумывая, куда бы определить Тауншенда.
Поскольку таланты его были востребованы, Тауншенд занимал различные должности в министерстве торговли, в адмиралтействе и в военном ведомстве. Работа его на этих постах перемежалась с отставками и с отказами от службы. «Он ни к чему не относился с должным вниманием, — писал Уолпол, — казалось, он не ищет знание, а сам его создает»; у Тауншенда был такой стремительный ум, «что мыслительный процесс казался ему потерей времени». Блеск талантов скрывал убогость содержания, о чем Дэвид Юм, например, высказался в одной фразе: «Он слывет самым умным человеком в Англии».
Пороком Тауншенда была «неумеренная страсть к славе», которая, должно быть, развилась из-за того, что он был младшим сыном, а может, из-за того, что родители скандалили друг с другом и жили порознь. Беспутный и эксцентричный отец, третий виконт Тауншенд, по словам Уолпола, сказанным другу, «был не последним сумасшедшим в вашей стране». Сын тоже оказался подвержен припадкам. Сейчас полагают, что это была эпилепсия, хотя Уолпол описал их довольно осторожно: «Он падает на пол, потом воскресает и произносит потрясающую речь…» Подражая Питту, но не обладая его целенаправленностью, Тауншенд был намерен «не иметь никаких партий, не следовать ни одному лидеру, а руководствоваться только своим суждением». Способность к здравым рассуждениям, к несчастью, не была его сильной стороной.
В министерстве торговли Тауншенда назвали самым осведомленным человеком в делах Америки. В 1763 году он первым предложил поднять налоги, чтобы заплатить за оборону колоний, и установить фиксированные оклады колониальным чиновникам и судьям, дабы вывести их из-под влияния любых ассамблей. Это стало пугалом для колоний и безошибочным шагом на пути попрания их прав.
Тауншенд беспечно, почти не планируя, оживил обе идеи. В январе 1767 года он представил бюджет, предусматривавший продолжение взимания земельного налога в 4 шиллинга, что возбудило недовольный ропот среди значительного числа членов парламента. Желая быть популярным, Тауншенд сказал, что налог снизится до трех шиллингов, если правительству не понадобится истратить свыше 400 тысяч фунтов стерлингов на управление колониями. Судьба гербового сбора не произвела на Гренвиля никакого впечатления, и он тотчас предложил колониям оплачивать большую часть стоимости собственной обороны и управления. К изумлению коллег, Тауншенд предложил найти в Америке доход, достаточный «для целей, которые нам потребны». Он заверил палату, что сделает это без обиды для американцев, имея в виду внешние налоги, но в то же время сказал, что разница между внешними и внутренними налогами «смешна для всех, кроме американцев». К этому моменту американцы и сами отвергли эти различия на Конгрессе гербового сбора и в публичных дискуссиях, но мнение американцев Тауншенду было неинтересно.
Обрадовавшись облегчению собственных налогов, палата приняла предложение Тауншенда еще и потому, что во время слушаний о гербовом сборе на нее произвело впечатление до удивления спокойное высказывание Бенджамина Франклина о том, что колонии не станут возражать против внешних налогов. Подталкиваемые справа[12] Рокингемами и Бедфордами, члены палаты вынесли решение снизить земельный налог с четырех шиллингов с фунта стерлингов до трех, лишая, таким образом, правительство примерно 500 тысяч фунтов в год и не оставляя выбора канцлеру казначейства.
