Представители колоний заявили в парламенте, что сокращение торговли повредит Британии. Они утверждали, что патока не перенесет налога более пенни за галлон, хотя втайне торговцы соглашались на 2 пенса.[10] Местные собрания в Массачусетсе и в Нью-Йорке роптали, говорили о нарушении их «естественных прав» и призывали Коннектикут и Род-Айленд присоединиться к протесту против «смертельной раны миру колоний». Они сопротивлялись, потому что их кошельку угрожала настоящая опасность, и утверждали, что принятие этого закона станет прецедентом, который откроет дорогу новым налогам и другим пошлинам. На этой стадии Лондон проигнорировал мнение колоний.

Министерство торговли определило налог в 3 пенса, а билль о пошлинах, названный впоследствии Законом о сахаре, парламент одобрил в апреле 1764 года. Против закона выступил лишь один человек — уроженец Бостона Джон Хаск.

Закон прятал в своем хвосте жало: это было уведомление о готовящемся гербовом сборе. Для американцев он был не орудием пытки, а одним из многочисленных спонтанных налогов, в данном случае налогом на оформление завещаний, контрактов, облигаций и других почтовых или официальных документов, которые отныне должны были заверяться специальной гербовой маркой. Гренвиль опубликовал пока еще уведомление, поскольку понимал, что право парламента облагать налогом колонии, не имеющие в палате своих представителей, — вопрос неясный, но в то же время он надеялся, что его предложение — «дай-то Бог!» — не вызовет споров в парламенте. Задача английского правительства в уставший от борьбы век состояла в поддержании такой политики, которая не будила бы спящих собак, то есть в вечном желании консенсуса. Гренвиль не столько опасался реакции колоний, сколько боялся обеспокоить парламент. Уведомление о гербовом сборе он присоединил к биллю о пошлинах, надеясь на то, что, если обсуждение пройдет без шума, это форсирует введение закона в силу, а может, своим уведомлением Гренвиль намекал колониям самим ввести у себя налоги, хотя дальнейшие его действия эту мысль не подтверждают. Скорее всего, он понимал, что уведомление вызовет у колоний такой громкий протест, что парламент против них объединится.

Протест и в самом деле был громким и бурным, но когда Англия его услышала, ее внимание занимал другой вопрос, разбудивший всех спящих собак в стране, — дело Джона Уилкса. Вряд ли Джон Уилкс отвлек внимание от Америки, отвлекать тогда было еще нечем. Меры, принятые в 1763–1764 гг., не были неразумными, за исключением того, что правительство не приняло во внимание качества, темперамент и жизненные интересы людей, которых они касались. Но отслеживать местные интересы — не в обычае имперского правительства. Колонисты не были примитивным, «напуганным и диким» народом, они происходили от исключительно энергичных и предприимчивых английских диссидентов. Проблема заключалась в отношении метрополии к своим колониям. Британцы вели себя — и, больше того, мыслили — согласно имперским категориям, почитали себя властителями. А вот колонисты думали, что они ни в чем им не уступают, осуждая вмешательство и чуя тиранию в каждом бризе, что доносился до них через Атлантику.

Главной потребностью того времени была свобода. Правительство не пользовалось любовью народа. Хотя на улицах Лондона прохожие нередко подвергались нападениям и грабежам, население оказывало яростное сопротивление полиции. В 1780 году во время бунта Гордона Лондон охватило насилие, вспыхивали пожары, гибли люди, но когда лорд Шелберн предложил сформировать организованную полицию, ему сказали, что он защищает идею, пригодную разве французскому абсолютизму. На идею цензуры смотрели как на непозволительное вмешательство. В 1753 году один член парламента заявил, что правительство «хочет лишить нас последних крупиц английской свободы». Если какой-то чинуша потребует сведений о его доме и семье, он откажется отвечать, если же тот станет настаивать, он бросит его в пруд, в котором купают лошадей. Подобные высказывания лишь разжигали враждебность по отношению к налоговой политике.

Дело Уилкса, вызвавшее столько злобы, стало важным для Америки, потому что оно породило союзников, отстаивавших свободу. Права парламента, которые представлял Уилкс, и американские права рассматривались как требование свободы. Те, кто стал оппонентом правительства в деле Уилкса, превратились в друзей Америки. Джон Уилкс был членом парламента, это был грубоватый, но умный человек, пользовавшийся одиозной славой за острый язык. В 1763 году в журнале «Северный британец» он подверг критике мир с Францией после Семилетней войны и оскорбил короля. Уилкса арестовали по обвинению в подстрекательстве и заточили в Тауэр. Главный судья Пратт (будущий лорд Кэмден) приказал освободить его на основании парламентской привилегии. Исключенный из палаты общин большинством голосов, Уилкс бежал во Францию, и в Англии его заочно судили за клевету на короля и — совершенно необоснованно — за публикацию частным образом порнографического произведения «Опыт о женщинах», причем прежний друг Уилкса, лорд Сэндвич, настоял на том, чтобы это сочинение прочитали в палате лордов от первого и до последнего слова.

Эти разбирательства привели к осуждению Уилкса, он был объявлен вне закона, что повлекло за собой кризис: парламентская оппозиция назвала его арест по общему ордеру незаконным, потребовав голосования по своей резолюции. Правительственное большинство едва сумело не допустить ее принятия — благодаря всего лишь четырнадцати голосам. Стоило только палате общин углядеть в чем-то покушение на свои права, как система покровительства оказывалась весьма ненадежной, что случившееся и продемонстрировало. Король сердито приказал Гренвилю лишить придворных и правительственных постов всех парламентариев-отступников, создав тем самым ядро оппозиции, которая начала расти. Георг III был не самым проницательным политиком.

Гербовый сбор, введенный Гренвилем, будут помнить, «пока существует земля». Так сказал Маколей в одном из своих воззваний. Этот акт, писал он, «произведет революцию, эффект от которой будет долго ощущать все человечество». Он обвинил Гренвиля в том, что тот не предвидел последствий. Эту непредусмотрительность не предвидели даже представители колоний. Но англичане были достаточно информированы, чтобы предсказать сопротивление американцев, и в Британии предчувствовали серьезные неприятности.

До Англии доходили сообщения — их печатали в «Лондонских хрониках» и других журналах — о том, что колонии возмущены Законом о сахаре и предполагаемым гербовым сбором. Яростный протест выразили Массачусетс, Род-Айленд, Нью-Йорк, Коннектикут, Пенсильвания, Виргиния и Южная Каролина, каждый регион заявил свое право на местные налоги и отверг право парламента. Ошибочность политики британского правительства доказала злосчастная судьба Томаса Хатчинсона, вице-губернатора Массачусетса. Он пострадал от своей колонии больше, чем того заслуживал. В своем трактате, копии которого он послал правительству в Лондон, Хатчинсон подчеркнул, что налог представляет собой ошибочную цель, потому что естественная прибыль Англии от колониальной торговли больше любого ожидаемого дохода в виде налогов. Хатчинсон был трагической фигурой, очерненной с одной стороны и проигнорированной с другой. Так Хатчинсон впервые указал на безумие Англии. Впрочем, его заметили и другие. Бенджамин Франклин написал в меморандуме, что на данный момент американцы любят британские моды, обычаи и мануфактуры, но скоро они будут «испытывать ко всему этому отвращение. Торговля пострадает, и никакие налоги не помогут». Он высказал мысль, которая должна была стать девизом британского правительства: «У каждого есть право делать то, что лучше бы не делать». Это, по сути, соответствует мысли Берка: не следует демонстрировать принципы, если демонстрация нецелесообразна.