К папе примкнул еще один воинственный клирик, архиепископ Бейнбридж Йоркский. Юлий II сделал его кардиналом одновременно с Шиннером, отчего впечатление, что папство предано мечу, стало еще сильнее. «Что общего у митры со шлемом? — спросил Эразм Роттердамский, явно намекая на Юлия II, хотя и сказал он это после смерти папы. — Как можно совмещать епископский посох и меч, митру и шлем, Евангелие и щит? Как можно проповедовать Христа и войну, одной трубой трубить Богу и дьяволу?» Если Эразм, известный своими двусмысленными высказываниями, позволил себе произнести такое, то многие почувствовали себя весьма неловко. В Риме появились сатирические стихи, посвященные облекшему себя в доспехи наследнику Святого Петра, а во Франции, где не обошлось без подстрекательства короля, — карикатуры и бурлески, которые в пропагандистских целях использовали воинственный образ Юлия II. О папе говорили, что он «позирует, как воин, но выглядит, как танцующий монах, нацепивший шпоры». Серьезные священнослужители и кардиналы взволновались и умоляли папу не возглавлять войско лично. Но аргументы о том, что своим поведением папа возбуждает всеобщее неодобрение и дает лишний повод добиваться смещения, остались втуне.
Юлий II шел к своей цели, не обращая внимания на препятствия, что помогало ему делать себя неодолимым, однако его поведение расходилось с главной задачей церкви. Безумие, в одном из его аспектов, — это упрямая привязанность к негодной цели. Джованни Аччиаджоли, флорентийский посол в Риме, почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Посол был обучен флорентийской политической науке, основанной на рациональном расчете, и в диких поворотах политики Юлия II и в его зачастую демоническом поведении он увидел тревожное свидетельство того, что события лишены какой-либо логики.
Подобную же страсть папа проявлял и по отношению к строительству и меценатству. Его распоряжение о сносе старой базилики Святого Петра вызвало бурю негодования. Юлий II намеревался поставить на этом месте более величественное здание, достойное Святейшего престола и Рима — будущей столицы мира. Более того, он хотел, чтобы в соборе поместили его гробницу, а построить ее должны были при его жизни по проекту Микеланджело. По словам Вазари, «красотой, величавостью, роскошью и обилием статуй она превосходила любую древнюю и императорскую гробницу». Высота усыпальницы составляла тридцать шесть футов, и украшена она была сорока статуями выше человеческого роста; саркофаг поддерживали два ангела. Скульптор предполагал, что гробница станет шедевром и прославит заказчика. Согласно Вазари, проект гробницы предшествовал проекту новой церкви и так волновал папу, что он предложил план нового собора Святого Петра, который был бы достоин этой усыпальницы. Если мотивом папы, как уверяют его поклонники, было прославление церкви, то в данном случае он хотел прославить первосвященника, то есть самого себя.
Его решение все осуждали, не потому, что люди не хотели новую красивую церковь, а, как сказал один критик, «потому что им жаль было сносить старую церковь, почитаемую всем миром, облагороженную гробницами святых и прославленную столь многими вещами, которые там были сделаны».
Как и всегда, проигнорировав общественное мнение, Юлий II ринулся в бой, одобрив проект Браманте, и приступил к делу с таким рвением, что 2500 нанятых им рабочих одновременно принялись сносить старую базилику. Собранную в одном месте память веков — могилы, картины, мозаику, статуи, — уступая нетерпению понтифика, уничтожили без следа. Это событие принесло Браманте славу il ruinante — «разрушителя». Папу не беспокоило то, что он разделил с ним такую славу. В 1506 году он спустился по лестнице на дно глубокой ямы и заложил там закладной камень «мирового собора» с высеченным на нем собственным именем. Стоимость строительства намного превышала папские доходы и вызвала фатальные последствия — публичную продажу индульгенций. При следующем понтифике распространившаяся в Германии торговля индульгенциями вызвала крушение иллюзий одного рассерженного клирика, что ускорило появление самого спорного документа в истории церкви.
С самой первой созданной в Риме скульптуры «Пьета» — этого реквиема в мраморе — папа распознал в Микеланджело несравненного художника. На это произведение до сих пор никто не может смотреть равнодушно. Микеланджело закончил эту работу в 1499 году по заказу одного французского кардинала. Уезжая из Рима, тот хотел подарить скульптуру собору Святого Петра. «Пьета» прославила двадцатичетырехлетнего Микеланджело, а через пять лет за нею последовал «Давид», которого поставили у собора в родной для художника Флоренции. Первосвященника должен был прославить лучший художник, но темпераменты двух террибили столкнулись. После того как Микеланджело восемь месяцев потратил на то, чтобы вырубить и перевезти из Каррары глыбу лучшего мрамора, предназначавшуюся для гробницы, Юлий II неожиданно отказался от проекта и не только не заплатил, но даже не стал разговаривать со скульптором. Разгневанный Микеланджело вернулся во Флоренцию и поклялся никогда больше не работать на папу. Что произошло в темных глубинах мозга делла Ровере, никто не знает, а гордыня не позволила ему что-то объяснить Микеланджело.
Но символ победы над завоеванной Болоньей не мог быть воплощен ничьей другой рукой. После неоднократных отказов, после настойчивых уговоров посредников Микеланджело в конце концов согласился изваять статую Юлия, в три раза больше человеческого роста, как того хотел сам папа. Когда скульптура была еще в гипсе, Микеланджело спросил, может ли он вложить в левую руку статуи книгу. «Вложи туда меч, ответил воинственный папа, — я ничего не понимаю в словах». Во время войн город несколько раз переходил из рук в руки, и отлитая в бронзе огромная фигура была сброшена на землю и расплавлена. Враги папы изготовили из нее пушку, издевательски назвав ее «Юлией».
Продолжая труды своего дяди Сикста IV, Юлий II изыскивал средства на восстановление города. Везде трудились рабочие. Кардиналы заказывали дворцы, расширяли и реставрировали церкви. Перестраивались и вырастали новые церкви — Санта-Мария дель Пополо и Санта-Мария делла Паче. В саду Бельведер Браманте возвел галерею для античных скульптур и лоджии, соединившие ее с Ватиканом. Усердно трудились лучшие художники, скульпторы, резчики, ювелиры. Юлий II въехал в расписанные Рафаэлем апартаменты, потому что не хотел жить в помещениях, где обитал его бывший враг Александр VI. Микеланджело, скрепя сердце, расписал Сикстинскую капеллу и, взволнованный собственным искусством, четыре года трудился один на лесах, не позволяя никому, кроме папы, инспектировать свою работу. Карабкаясь по лестнице на платформу, старый папа ссорился с художником и критиковал его работу, но успел дожить до того момента, когда ее открыли. Весь мир пришел в восхищение от нового шедевра.
Искусство и война являлись главным интересом папы, они поглощали все ресурсы, а реформой понтифик пренебрегал. Экстерьер блистал, интерьер, между тем, приходил в упадок. В те годы явилось странное напоминание о древнем безумстве: обнаружили классическую мраморную статую «Лаокоон». Это было похоже на предупреждение: ее прототип когда-то предупредил Трою. Изваяние откопал в своем винограднике Феличе де Фреди, поблизости от бывших терм Тита, построенных на развалинах Золотого дома Нерона. Хотя находка оказалась расколота на четыре больших куска и на три фрагмента поменьше, любой римлянин понял бы, что перед ним статуя классической эпохи. Немедленно послали за архитектором папы Джулиано Сангалло, и он тотчас вскочил на коня. Сын скакал позади отца в сопровождении Микеланджело: случилось так, что скульптор в это время был у них в гостях. Бросив взгляд на торчавшие из земли обломки, Сангалло воскликнул: «Это же „Лаокоон“, тот самый, о котором писал Плиний!» Пока скульптуру бережно очищали от земли, все в волнении толпились вокруг. О находке доложили папе, и он тотчас купил статую за 4140 дукатов.
Древнего, испещренного пятнами «Лаокоона» встречали с королевскими почестями. В Ватикане возле дороги, устланной цветами, собрались ликующие толпы. Скульптуру собрали и поставили в саду Бельведер рядом с «Аполлоном Бельведерским» — «две первые статуи мира». Восторгу не было конца, де Фреди и его сына вознаградили пожизненной пенсией, по 600 дукатов в год, впоследствии на могильном камне Фелиса высекли памятную надпись.
