Они уехали в городок летом, а в декабре была свадьба. Нас не пригласили. Мама не поехала бы в городок ни при каких обстоятельствах, но меня-то могли бы, наверно, позвать. И тут я подумал: меня не позвали именно потому, что я любил ее; ведь, я думаю, не один Габриэлян догадывался. Но кто не хотел моего присутствия на свадьбе — Билял или Деля? Если Деля… что ж, можно думать, что она пощадила меня.
Когда я немного опомнился от столь стремительных событий, то обратил внимание на слухи о свадьбе, сперва рассмешившие меня, а потом покоробившие: шапочник Ясави женил внука — вот что передавалось из уст в уста, словно и Деля, и Билял были бессловесные, несамостоятельные существа. Но подробности о свадьбе я узнал, как ни странно, года три или четыре спустя от своего двоюродного брата Нурчика. В его рассказе слишком много места занимала Алма, сестра Нурчика, старше его лет на десять. Однако ни рассказы брата, ни тем более слухи ровным счетом ничего мне не объяснили тогда. Позже, соприкоснувшись с Билялом и Делей в Челябинске, я как бы наново прокрутил минувшие события и поразился тому, как эти не от мира сего молодые оказались куклами, ведомыми ниткой…
«Шапочник Ясави женил внука!»
Ясави был приблудным сыном городка, как и дедушка Хемет. Подобно многим из голытьбы, он вывалился однажды из товарного вагона, отряхнулся, огляделся и припустил, видать, бегом под гору, где в котловине грудились городские дома. Голодный нюх привел его прямо во двор к мулле. В грубых шароварах из пестряди, в калошах на босу ногу, в обтрепанном казакине из самодельного сукна, он, рассказывают, стоял перед муллой и время от времени вынимал из кармана руку с отщипнутым куском хлеба и совал себе в рот.
Работник у муллы, истопник в школе учителя Мухаррама, извозчик, владелец единственного в городке омнибуса, наконец, шапочник…
О дедушке Ясави говорили как о человеке, обуянном страстью. Но какой страстью — вот вопрос. Кто считал его алчным, кто тщеславным, иначе зачем было ему дивить городок небывалой свадьбой, да еще палить из револьвера, чтобы слухи об его щедрости и почти что купеческих замашках гремяще пронеслись по городу. Конечно, тщеславие сказалось, и оно-то напугало тетю Хаву, вызвало опасение у Алмы, что дом теперь целиком достанется Билялу, а чтобы разозлить Якуба, достаточно было одной крылатой фразы: Ясави женил внука.
А по-моему, все они ошибались, кто считал главным в его нраве жадность или тщеславие. Что было в его нраве, так это страх. Да, страх быть бедным и оставить в бедности своих отпрысков. После горячечных мечтаний преуспеть, после тяжких мытарств он наконец приобретает ремесло и преуспевает в нем, и теперь он боится только одного: потерять нажитое. Он не был жадным, но он стал накопителем. Он собрал, скопил имущество, чтобы оставить его детям. Но вот Якуб покидает отцовский дом, отрекается от наследства, больше того, самые связи с родителями, само родство признает обременительным и позорным для себя. Вот и второй сын, закончив горный техникум, окапывается на каменном карьере и почти на нет сводит связи с родительским домом. Они отрекаются от всего, чему их отец посвятил свои силы и страсть. А уж старость на пороге, ему страшно представить, что с его смертью наследники продадут дом, распылят все добро — ничего, ничего не останется! И он обращает свои взоры на Биляла. Тем более что Якуб вроде не особенно держался теперь своего незадачливого сынка.
Но Ясави вовсе не считал внука незадачливым, а вот, может быть, слегка испорченным придурковатым Якубом и во всем ему внимавшей Биби. Нет, он вовсе не был безнадежным парнишкой, он и в детстве любил дедушку больше, чем другие его внуки. И старик тоже любил его. Так вот кому оставит он дом, Билялу, а чтобы покрепче привязать его к дому, надо внука женить. «И непременно на дочери потомственного учителя!» — добавляли злоязыкие горожане. А дедушке, я думаю, было все равно, на ком женится Билял — была бы не зла, не глупа и не отказалась бы жить в его доме и принять дом, когда сам Ясави отдаст богу душу.
Но вот чего он не учел: встречались два рода, неблизкие, чуждые друг другу… не учел того, что сам же он в пылу восторгов наэлектризовал десятки родичей и не родичей. Ну, а забегая вперед, — не вина, а беда молодых (а вместе с ними и дедушки) была в том, что они позволили всей этой катавасии раскрутиться вокруг них. И, конечно же, он представления не имел о том, что происходит в душе внука, ну, хотя бы в последние два или три года.
Вот что рассказывал мне Нурчик:
— …Улица широкая, белая под луной, а у ворот дедовского дома толпа, лошади, колокольчики звенят, гармошка играет, смех и возгласы.
И тут я увидел дедушку — в распахнутом полушубке, но без шапки, лишь тюбетейка прилепилась к голому черепу. Я рванулся было к нему — и тут грохнуло. И вижу: дедушка медленно опускает руку вдоль туловища, и в руке у него револьвер, из которого он только что бабахнул.
— С этим-то револьвером как бы он не попался, — это я в толпе слышу.
— Не для того он сорок лет держал револьвер, чтобы сейчас побояться из него пальнуть.
— Только легковерные могут поверить, что он впервые стреляет.
— Он от радости…
— Или для острастки. Он, конечно, надеется, что учительница Хава не глуха.
— А зачем ему теперь-то ее запугивать — она уже не отменит свадьбы.
Ох и покатался же я на лошадях в ту ночь! Красота — под дугами колокольчики, лошади пристают к воротам, и их тут же накрывают расшитыми попонами. Алма в числе других родичей встречала и провожала гостей, ездила в санях, а там полным-полно девушек и парней. Но только она быстро скисла, потому что никто из парней не обращал на нее внимания. Слышу, ворчать она стала:
— Эта старомодная свадьба, только муллы не хватает. — А потом, слышу, плачет и приговаривает: — Я в этом доме двенадцать лет прожила, с ребячьих лет ухаживала за бабушкой и дедушкой… теперь не нужна буду, все отдадут Билялу…
А тетя Хава — нет, не заливалась слезами, но я видел: стоит в стороне и варежкой смахивает то ли снег, то ли слезы с ресниц. Совсем как чужая стоит, одна. А потом, смотрю, медленно пошла от нашего дома. Она ничего против Биляла не имела, но когда дедушка взялся руководить их свадьбой, тут она как будто чего-то испугалась. Да, вот чего она испугалась — что Деля перейдет жить в дедовский дом! А может, Алмы боялась, ведь Алма же не раз заявляла во всеуслышание, что именно она наследница дедовского дома.
А дядя Якуб на свадьбу тоже не пришел…
Зря он поехал в городок, думал я о Биляле. Он должен был бы знать и опасаться, что каждый его шаг будет увязать в наслоениях, накопленных многими десятилетиями, многими его родичами. Зря поехал туда, где одна только досужая молва способна оглушить, ошарашить, а паутина хитросплетенных связей между родичами и не родичами впутать в непроглядную неразбериху.
Зачем дедушка из свадьбы устроил буффонаду? Почему это так уязвило тетю Хаву? Почему привело в уныние Якуба? И чего, собственно, надо было Алме?
Нурчик продолжал:
— …О молодоженах заботились все наши — и тетя Хава, и дядя Якуб, и тетя Биби, ну, и старики тоже — но впечатление было такое, что больше всех старается Алма. Может, она действительно боялась, что Билял выгонит ее из дома, а в каменный карьер к нашим родителям ее и калачами не заманишь. Так вот она старалась помочь, но от ее забот несло такой беспардонностью, таким отсутствием такта, что тошно было смотреть. То она билеты в кино приносит через день, то книги, которые Деля, полистав, презрительно откладывала в сторону, а то вдруг вычитает в журнале «Здоровье» и начинает пичкать их малыша черт знает какими смесями. У Дели, пожалуй, хватало такта не дать ей по рукам, а Билял… ведь он такой нерешительный, такой безвольный.
И знаешь, кто взялся пресечь ее вмешательство? Дедушка. Он запретил ей совать нос в чужую жизнь. Что тут было! Алма истерически поклялась, что не переступит больше порога дедовского дома. И пригрозила: пусть Билял не заблуждается насчет наследства, ей тоже кое-что полагается.
