И все же нельзя отрицать, что, к примеру, восьмой инженер куда больше занят делом, чем эта пара, да и кого ни возьми из его сослуживцев. Ему бы все подержать в руках и обстучать своим молоточком, который он то достает из кармана, то снова прячет в карман. А то возьмет да в своем щегольском костюме станет на колени прямо в грязь и давай выстукивать землю, а уж дальше только мимоходом прослушивает стены и потолок над головой. Как-то он даже растянулся на земле — лежит, не шелохнется; мы испугались, не случилось ли чего, как вдруг он легким усилием своего гибкого тела снова вскочил на ноги. Верно, опять что-то исследовал. Уж на что мы, кажется, знаем наш рудник, любой камешек в нем, а и нам невдомек, чего этот инженер добивается своими поисками.
Девятый толкает перед собой что-то вроде детской колясочки, куда сложены измерительные приборы. Это очень ценные приборы, они завернуты в тончайшую вату. Колясочку мог бы везти и слуга, но ему не доверяют; тут опять понадобился инженер, и он, видно, охотно выполняет это поручение. Правда, он здесь самый младший, со многими приборами он, должно быть, и сам не знаком, однако глаз с них не спускает — того гляди от большого усердия грохнет колясочку об стену.
Не зря к нему приставлен другой инженер; он идет рядом с колясочкой и следит в оба. Этот, видать, до тонкости знает приборы, он, судя по всему, их хранитель. Время от времени, не останавливая колясочки, он вынимает какую-нибудь часть, просматривает на свет, развинчивает или завинчивает, встряхивает, обстукивает, подносит к уху и слушает; и, наконец, со всей осторожностью возвращает эту маленькую, почти незаметную на расстоянии штуковину обратно в колясочку, меж тем как младший стоит и ждет. Этот инженер не прочь и покомандовать, но только что касается приборов. Уже за десять шагов от колясочки мы по его молчаливому знаку должны расступиться — даже там, где расступиться негде.
За этими двумя господами шествует бездельник слуга. Сами инженеры, люди больших знаний, давно, разумеется, отбросили всякое чванство, а слуга, похоже, его подобрал. Заложив одну руку за спину и поглаживая другой золоченые пуговицы и тонкое сукно своей ливреи, он кивает направо и налево, будто мы ему поклонились, а он нам отвечает, или будто он убежден, что мы ему поклонились, но с высоты своего величия не удостаивает это проверить. Мы, конечно, ему не кланяемся, а все же, глядя на него, невольно думается, что служитель нашей рудничной дирекции бог весть какая шишка. Мы даже смеемся за его спиной, но так как и удар грома не заставит его обернуться, то он все же остается для нас в некотором роде загадкой.
Работа больше не клеится; перерыв слишком затянулся; такое посещение надолго отвлекает от дела. Уж очень заманчиво постоять и поглядеть в темноту пробной штольни, мысленно провожая исчезнувших в ней инженеров. Да и смена кончается, мы уже не увидим их.
Соседняя деревня[19]
Дедушка, бывало, говорил: «До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, все так тесно сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже не говорю — несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки».
Императорское послание[20]
Император — так и сказано — тебе одному, ничтожнейшему из его подданных, жалкой, прячущейся перед императорским солнечным ликом в бесконечной дали тени, именно тебе со своего смертного одра направил послание. Гонцу было велено опуститься на колени у ложа, и император шепотом передал послание прямо ему на ухо, и такое он придавал этому значение, что заставил гонца повторить, тоже на ухо, все слово в слово. Кивком головы он подтвердил правильность услышанного. И на глазах у толпы, привлеченной зрелищем смерти, — стены, которые мешали, были убраны, на расходящихся в пространство лестницах стояли кольцом первые лица империи, — перед всеми ними он отпустил гонца. И тот сразу же отправился в путь; крепкий, неутомимый человек; действуя обоими локтями, он прокладывает себе дорогу через толпу; когда встречает сопротивление, молча указывает себе на грудь, там у него помещен знак солнца; таким образом гонец быстро продвигается вперед, быстрее, чем кто бы то ни было. Но толпа слишком огромна, она никак не кончается. Как бы он полетел, если бы открылось свободное пространство, и совсем скоро ты услышал бы веселящий душу стук кулаков в твою дверь. Но нет, усилия его кажутся напрасными; он все еще пробирается через покои внутреннего дворца; похоже, ему никогда из них не выбраться; но даже если бы это ему удалось, он мало что выиграет; впереди бесконечные лестницы, по которым надо протолкаться вниз, потом дворики, они упираются во второй, внешний дворец; и снова дворики и лестницы; и новый дворец; бесконечная цепь, тянущаяся сквозь тысячелетия; и даже если он доберется до самых последних ворот, — но это никак не может случиться, — на пути его встанет город, столица мира, занесенная песком. Тут пройти невозможно — тем более если несешь послание от мертвеца. Но наступают сумерки, и ты сидишь у окна и мечтаешь о том, что он сейчас постучит в твою дверь.
Забота отца семейства[21]
Одни говорят, что слово «Одрадек» славянского происхождения, и с этих позиций пытаются объяснить, как оно образовано. Другие, напротив, считают, что оно немецкое и только испытало славянское влияние. Неопределенность обоих толкований позволяет, однако, заключить, что ни одно из них не имеет под собой реальной почвы, тем более что ни то ни другое не дает ключа к пониманию смысла слова.
Конечно, никому бы в голову не пришло заниматься подобными изысканиями, если бы в реальной действительности не было такого существа по имени Одрадек. Выглядит оно, как плоская звездчатая катушка ниток, и оно в самом деле кажется обтянутым нитками; но это непременно оборванные, старые, связанные из кусочков да еще спутанные нитки; из середины звездочки вдоль оси торчит маленькая палочка, с этой палочкой соединена еще одна — идущая по лучу. Как раз на ней и на одном из лучей звезды вся конструкция может стоять прямо, как на двух ногах.
Сначала пытались внушить себе, что это образование имело когда-то более функциональное строение, которое когда-то было просто разрушено. Но, видимо, это не так; по крайней мере нельзя обнаружить никаких тому признаков: ни обломанных мест, ни каких-то других следов, которые указывали бы на что-то подобное. По виду это нечто бессмысленное, но и законченное в своем роде. Подробнее же его описать невозможно, так как Одрадек — существо чрезвычайно подвижное и его никак нельзя поймать в поле зрения.
Он появляется то на чердаке, то на лестнице, то в коридорах, то в прихожей. Бывает, что месяцами не показывается; наверное, переселяется в другие дома, но всегда возвращается. Когда выходишь из квартиры и идешь вниз по лестнице, а он стоит внизу, опершись о перила, возникает желание заговорить с ним. Конечно, ему не задаешь трудный вопрос, с ним обращаешься — виной тому его крошечные размеры — как с ребенком.
— Как же тебя зовут? — спрашивают его.
— Одрадек.
— А где же ты живешь?
— Неопределенное место жительства, — говорит он и смеется, но в этом смехе совершенно не участвуют легкие. Звучит он, как шелест опавших листьев. На том беседа чаще всего и кончается. Но даже и эти ответы не всегда можно получить; обычно он просто молчит, как деревяшка, каковой чаще всего и кажется.
Напрасно спрашиваю я себя, что с ним дальше будет. Может ли он умереть? Все, что подвластно смерти, имеет первоначально какую-то цель, занималось какой-то деятельностью и вследствие этого разрушается; но к Одрадеку это не имеет отношения. Так, значит, когда-нибудь он, волоча за собой нитки, скатится вниз по ступенькам к ногам моих детей и детей моих детей. Безусловно, он никому не причиняет вреда; но мысль о том, что он и меня должен пережить, вызывает у меня, если хотите, боль.
