(Ну что, будем паиньками, а?)

Потом он заставляет их подняться и грубо толкает вперед.

Выйдя на авеню Долорес, можно увидеть чуть выше линию холмов на фоне светлого в этом районе неба и перпендикулярно - аллею пальм с неподвижными звездообразными кронами. Множество женских фигур, окутанных темнотой, пробираются в парк группами, поодиночке или парами. Несмотря на большое число людей, толпа выглядит однородной и остается молчаливой. Я вслед за Манастабаль, моей проводницей, направляюсь к тому месту, где, судя по всему, состоится собрание. Самая сильная давка - возле поросшего травой холмика, где и сгрудилось большинство присутствующих. И вот без всяких предварительных уведомлений из толпы раздается голос, отчетливо слышный, хотя и не усиленный громкоговорителем, - однако нельзя понять, кто именно говорит. Голос произносит:

(Добро пожаловать злодейкам всех сортов - be it through plunder, be it through theft, be it through looting, be it through pirating[4]. Пусть они прибывают в Сан-Франциско отовсюду - по воздуху, по морю, по суше и даже по железной дороге. Полтора столетия назад Сан-Франциско отстроился меньше чем за пятнадцать лет благодаря подобному наплыву. Итак, разложите свои сокровища при лунном свете - нужно иметь очень слабое зрение, чтобы не разглядеть их так же хорошо, как при свете дня!)

Больше никто не говорит, но в толпе нарастает оживление: все жестикулируют, движутся, топчутся, перемещаются с места на место; слышен шорох подошв, иногда босых, торопливые шаги, перешептывания, глухие удары от столкновений. Вдруг откуда-то появляется множество лошадей с блестящей шерстью, за ними следуют коровы, овцы и козы. Вскоре по всему склону парка разливается смутный гул. Внизу виднеется темная масса строений старой Миссии с мощными каменными стенами. Манастабаль, моя проводница, ведет меня через парк к тому месту, где грудами сложено золото. Самое разное: необработанные слитки из недавно открытых рудников, золотые ковчеги и дароносицы изысканной работы, резные кубки, блюда, столовые приборы, а также монеты в кошельках. Дальше - банковские билеты в почтовых мешках, в основном доллары - некоторые пахнут новенькой бумагой и свежей краской, потому что украдены совсем недавно. Другие, потрепанные и мятые, грудами свалены в картонные коробки или старые чемоданы и даже высыпаются из них. Затем Манастабаль, моя проводница, подводит меня к нагромождению баков, похожих на те, в которых перевозят бензин. Они открыты и наполнены белым кристаллическим порошком, который очень напоминает аскорбиновую кислоту - я думаю так до тех пор, пока Манастабаль, моя проводница, не шепчет мне на ухо, что это такое, потешаясь над моим невежеством. И когда я непонимающе смотрю на нее, она говорит:

(Это не менее ценно, чем золото и доллары.)

Я смотрю на баки высотой мне по плечо и на толпу, подходящую к ним. Каждая из женщин быстро опускает в ближайший к ней бак указательный палец и облизывает его, стараясь распробовать острый и едкий вкус, прищелкивает языком и покусывает губы, чтобы убедиться, что они онемели. В гуще собрания, в самом сердце толпы, словно защищенная ею - выставка драгоценных камней всех размеров: бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды, топазы, жемчуга, янтарь, опалы, аметисты, агаты, ониксы, фанаты, обсидианы, нефриты, бериллы, хризолиты, аквамарины, гиацинты, яшма. Я говорю Манастабаль, моей проводнице:

(Держи меня за руку, не то я прикарманю пару камушков!)

Она отвечает:

(Все, что выставлено здесь, собрано со всего мира. Так что действуй - от них не убудет.)

И, видя мое удивление, продолжает:

(Все эти богатства должны быть розданы. Они предназначены для того, чтобы их использовать, а не копить. Каждая берет, сколько нужно.)

Предоставленная своему собственному здравомыслию, я не притрагиваюсь к бриллиантам, жемчугам, рубинам, сапфирам, изумрудам, топазам и другим драгоценным камням, довольствуясь лишь несколькими ониксами и аметистами. Царящая здесь относительная тишина, должно быть, вызвана той душевной сосредоточенностью, с которой каждая оценивает свои потребности - это нужно сделать как можно быстрее, потому что ярмарка скоро закроется. Я рассматриваю все, что предлагается здесь бесплатно. Помимо описанных мною сокровищ есть и другие, разложенные тут и там по всему парку - ткани, покрывала, стеганые одеяла, кожи, ковры. Провизия. Одежда. Приборы и оборудование всех сортов: механические, электрические, электронные. Есть даже музыкальные инструменты - некоторые тяжелые и громоздкие, вроде пианино и органов. Есть грузовики, легковые автомобили, мотоциклы. Но я не могу упустить случая приобрести аппалузскую кобылу с большими иссиня-чер-ными пятнами на боках и крупе, похожую на лошадей, нарисованных на стенах пещер в Керси. Когда я увлекаю Манастабаль, мою проводницу, вниз по склону парка, где лошади теперь стоят неподвижно, она говорит:

(Зачем тебе лошадь в преисподней, Виттиг? Это не вестерн! Иногда в твоем смешении жанров проступает что-то варварское!)

Однако я не оставляю мысли уехать из парка верхом на лошади, может быть, даже прихватив с собой еще двух, и поскольку надвигается ночь, я тороплю Манастабаль, мою проводницу, чтобы она выбрала лошадь для себя. Мой собственный выбор уже сделан, и моя кобыла стоит оседланная, готовая отправляться в путь. Мне она представляется идеальной. Тем временем я рассматриваю других лошадей вокруг нас. Я могла бы очень долго описывать их, если бы на них не было длинных, до самой земли, черных или красных попон, надетых словно для маскировки. Придирчиво осмотрев с головы до ног лошадь паломино со светло-каштановой гривой, выбранную Манастабаль, моей проводницей, я предлагаю побыстрее отправиться за долларами, чтобы поживиться как следует.

Я стремлюсь к тебе, мой прекрасный рай, из самых глубин преисподней, хотя могу различать тебя лишь мгновениями, и хотя, если бы мне не хватило слов, ты исчез бы, лишенный этого отображения. И однако я стремлюсь к тебе с одинаковым упорством рассудка и страсти. Ибо такой, каким ты мне представляешься, ты, вне всякого сомнения, должен существовать. Когда город отражается своими башнями во влажном песке и в воде бухты, или когда он парит между облаками и пеленой тумана, между небом и землей, повисая в пространстве, или когда на него смотришь со стороны Золотых Ворот, там, где море врывается в город и к вечеру краснеет от лучей заката, - вот тогда, мой прекрасный рай, ты заставляешь сжиматься мое сердце. Когда слова во множестве приходят ко мне в глубины преисподней, когда я иду, поддерживаемая их крылатым войском, когда они, шелестящие, легкие, звучные, заменяют воинство ангелов, которое спускается с небес лишь в исключительных случаях, - тогда, мой прекрасный рай, я ищу среди них те, что могла бы сказать тебе и посредством которых могла бы воплотить тебя в зримые формы раз и навсегда. Но Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Виттиг, еще не время. Вспомни о своей плачевной авантюре со словом «красота». Я уж подумала, что ты спикируешь прямо в бухту и свалишься в воду, как Икар, и даже без всякой уважительной причины, вроде расплавившихся на солнце восковых крыльев.)

Когда я приношу ей запоздалые извинения, она отвечает:

(Не надо извиняться, Виттиг, ты делаешь то, что должна. Но я, Манастабаль, твоя проводница, говорю тебе: не позволяй словам себя увлечь, ибо это не пройдет даром.)

Пролетает ангел, хотя мы и не в раю - ибо хорошо известно, что такое случается, когда посреди разговора воцаряется тишина. Я со всех сторон окружена шорохом его крыльев, и меня охватывает восторг. Душа моя почти готова расстаться с телом, и я лишь успеваю прошептать: