Сидя за столиком кафе, я с удовольствием наблюдаю за публикой в баре. При виде каждой новой посетительницы мне хочется подняться, подойти к ней и поблагодарить ее за то, что она оказалась в этом месте. Или взобраться на стол и провозгласить тост сразу за всех спасшихся беглянок, которые собрались здесь. Я так бурно выражаю свой восторг, видя их уже вне опасности, что Манастабаль, моя проводница, наконец восклицает:

(Ну, Виттиг, я вижу, ты довольна!)

На что я, слегка поникнув головой, отвечаю:

(После преисподней это как глоток свежего воздуха.)

Но Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Быстро же ты забываешь! Вряд ли тебе еще когда-нибудь понадобится купание в Ахероне. Ну да ладно, тебе так или иначе нужно было приободриться. Только не надо никаких тостов за меня.)

Я пью свою текилу, теперь уже молча, обводя глазами бар. Я думаю о том, что мое вмешательство было бы несвоевременным и неуместным - как проверка документов у загулявших моряков. Чтобы изменить общее настроение, я говорю Манастабаль, моей проводнице:

(Возможно ли, Манастабаль, моя проводница, что осужденные души действительно умны, как ты говорила в случае с бицефалами? Мне-то всегда казалось, что только из-за своего отупения они остаются в аду.)

Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Это твой принцип: «или - или». Ты не различаешь нюансов. Ты не видишь ничего сложного в том, на чем держится ад. Ты провозглашаешь, что его нужно разрушить, и думаешь, что для этого достаточно одного толчка.)

И когда я протестую, она говорит:

(Впрочем, речь не о тебе, а о тех, кого это касается. Это правда - и я убедилась в этом на опыте - что самые великие человеческие умы находятся среди осужденных душ. Причина этого в том, что как только они начинают понимать, что происходит вокруг, они твердо убеждаются, что смогут усовершенствовать свой мир с помощью действующих законов и на этот раз развитие пойдет во всех направлениях, а не только тех, которые требуются правящей власти. К тому же их, должно быть, сотворили с двойным мышлением, и эта двойственность порой приводит к тому, что, как ты видела, у них вырастает по две головы. И это правда, я не отрицаю, что испытываю нечто вроде любви к умному человеку, ведущему постоянную борьбу с самим собой.)

Ветер внезапно прекращается. Слезы, вызванные им, перестают течь из глаз. И я вижу под сияющим солнцем буйство красок, изобилие цветов и растений, вдыхаю теплый и благоухающий воздух. Манастабаль, моя проводница, остается неподвижной в нескольких шагах от меня, в том состоянии довольства, которое я видела у нее только в раю. В самом деле, она совсем не такая (или не такой мне представляется) в барах и кафе чистилища или в проклятых местах преисподней. Я спрашиваю ее, скоро ли можно будет покинуть ад и выйти на дорогу с другой стороны чистилища, чтобы раз и навсегда достичь рая, куда мы в данный момент попали случайно и ненадолго. Манастабаль, моя проводница, отвечает так:

(Сюда, в рай, я попадаю точно так же, как и ты - независимо от своей воли. Поэтому я не могу тебя сюда привести. Это предстоит сделать той, которая ждет тебя среди ангелов. Но это будет еще нескоро.)

На это я говорю:

(Прошу тебя, Манастабаль, моя проводница, расскажи мне все-таки об этом заранее!)

Она отвечает:

(Смотри скорее!)

Я смотрю и вижу, как со стороны солнца появляется она, мой добрый гений, в сопровождении целой когорты серафимов, архангелов и ангелов. Она приближается ко мне с сияющей улыбкой. Однако, не дойдя нескольких шагов, останавливается, и следом за ней - ее свита. Окружающее ее сияние не мешает мне заметить, что, когда она открывает рот, чтобы заговорить со мной, я не слышу ее голоса и не могу разобрать ни единого слова - словно прочное, но невидимое стекло стоит между нею и мной. Кажется, я снова готова от бессилия упасть на землю. Но сейчас я не вижу ни малейшего цветочного кустика - только абсолютно гладкие стебли белых лилий. Если все дело в словах, мне не хватает сказочного «Сезам, откройся!» для того, чтобы разбить стекло. Мне остается лишь мучиться от бессилия. Поэтому мой добрый гений, видя беспорядочные, и, вне всякого сомнения, комические движения, которые я совершаю, пытаясь к ней пробиться, начинает смеяться и наконец хватается за бока от хохота. Лучшее, что я могу сделать, чтобы ответить ей - это обратиться к Манастабаль, моей проводнице, с такими словами:

(Манастабаль, моя проводница, раз уж я не могу говорить с ангелами, я смогла по крайней мере их рассмешить.)

Вместо домов здесь ярмарочные балаганчики, в каждом из которых - тир. Осужденные души выставлены как мишени, голые по пояс. Я вижу их издалека, приближаясь по главной улице вместе с Манастабаль, моей проводницей. В глазах у меня темнеет от гнева и боли, и сперва я различаю лишь их застывшие улыбки и неестественные позы. Вскоре, однако, неровности на их коже, а также родинки и даже прыщи убеждают меня в том, что это не манекены, а живые люди. И когда я наконец решаюсь перевести взгляд с их лиц чуть ниже, глаза мои едва не вылезают из орбит. У несчастных раскрыты грудные клетки и выломаны ребра, а бьющиеся сердца и есть главные цели для стрельбы. Они стоят не шевелясь, слегка согнув в колене одну ногу и опираясь на другую, и лишь едва заметно вздрагивают, когда пуля, стрела или нож вонзаются им в грудь. У некоторых улыбки постепенно сменяются гримасами боли, а многочисленные раны заставляют вспомнить о семи скорбях Богородицы. Тем не менее они держатся на почти прямых ногах, а их руки, даже не пытаясь защитить грудную клетку, бессильно свисают вдоль тела. Держу пари, они в своей любезности доходят до того, что продолжают стоять, согнувшись, но все еще сохраняя подобие улыбки на искаженных страданием лицах, даже после смерти. Прежде чем Манастабаль, моя проводница, успевает остановить меня, я бросаюсь к ближайшему балаганчику. При мне только ружье, и я не могу стрелять без разбору. Поэтому я размахиваю прикладом направо и налево, прокладывая себе путь к тиру. Я перепрыгиваю через стойку, не обращая внимания на окрики Манастабаль, моей проводницы. Но, оказавшись там, я не знаю, что делать. Кажется, осужденные души только и ждали меня, чтобы позволить своим напряженным мускулам расслабиться, потому что они все разом падают мне на руки. Большинство испускают предсмертные хрипы. Когда Манастабаль, моя проводница, наконец пробивается ко мне, я пытаюсь обеими руками поддержать осужденные души, оседающие на пол. Манастабаль, моя проводница, кричит:

(Ты ничего не сможешь сделать для них - видишь, они все мертвы или при смерти. Но ты погубишь нас обеих своим безрассудством!)

И в самом деле, посетители тира, не считая тех, кому я разбила головы прикладом, приходят в бешенство, оставшись без мишеней - они считают, что их обокрали. С помощью подкрепления из соседних тиров они собираются штурмовать стойку, позади которой стоим мы в окружении мертвых и умирающих. Еще ни разу во время нисхождений в ад мы с Манастабаль, моей проводницей, не оказывались в столь опасном положении. Я прошу у нее прощения и готовлюсь к отпору, когда она, чтобы дать нам возможность бегства, швыряет горсть пороха в глаза противникам. Мы скрываемся за толпой осужденных душ - некоторые еще держатся на ногах, другие грудой лежат на полу -и сквозь разрез в брезентовом пологе балаганчика выскальзываем наружу, никем не замеченные. Гораздо позже, когда нас отделяет от ярмарки уже достаточное расстояние, Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Держу пари, не окажись меня там, ты бы набросилась на них, одна против сотни. Ты разве не знаешь, что в некоторых случаях бегство - наилучшая добродетель?)