(Откуда мне знать, в самом-то деле? Здесь, Виттиг, рай - в тени мечей, а мир - на острие копья. И если мне неизвестно, кому принадлежат первые, то я знаю, как и ты, что второе принадлежит Жанне д’Арк. Где твое ружье?)

Я отвечаю:

(Хорошо, уллифант, я молчу!)

Как всякий раз, когда мне приходится бодрствовать в этот час в пустыне, я разбираю ружье, чтобы его почистить. Я смазываю ствол, затвор, магазин, все внутренние и наружные детали маслом из фляги, висящей у меня на поясе, и полирую их. Всходит солнце. Согретый его лучами, уллифант снова засыпает.

Держа в руках поводки, охотники тихо приближаются, поминутно шикая: «Тс-с, тс-с!» Когда появляется очередная партия осужденных душ, кто-то из охотников сразу же приближается со своим поводком и, разглядывая их, любезно спрашивает:

(Вы тут совсем одни?)

Пораженные таким вопросом, души теряют время, гадая, как это они могут быть совсем одни, если их так много. Но он, оскалив зубы в усмешке и поудобнее перехватив поводок, набрасывает его на ближайшую из них. Остальные не выказывают ни малейшего намерения убежать. Так что, когда поводок охватывает шею одной из душ и крепко затягивается, никто на это не реагирует, за исключением лишь несчастной жертвы, которая визжит, как резаная свинья. Слишком поздно сопротивляться - охотник вынимает револьвер, прикрывая отступление, одновременно другой рукой сжимает поводок. Жертва не сдается и борется изо всех своих немалых сил. Однако после нескольких бесплодных попыток, задыхающаяся, с вывалившимся языком и вылезшими из орбит глазами, прекращает борьбу. Остальные в это время испускают панические крики и, вместо того чтобы всем вместе броситься на врага, пытаются убежать. Но это приводит к худшему: они попадают прямо в руки новых охотников, которые уже держат наготове свои поводки. И, оказавшись на месте преступления, мы уже ничего не можем сделать - ни я, ни Манастабаль, моя проводница - потому что не успели вступить в схватку. Мы лишь вскочили из-за столика на террасе кафе и подбежали к одной из колоннад, окружавших площадь - но в мгновение ока площадь была очищена, и теперь видно, как охотники расхаживают туда-сюда со своими поводками, словно на прогулке. Вот проследовал один из них, пинками подгоняя свою несчастную жертву, чтобы заставить ее идти вперед. Если бы они шли вровень, он был бы на голову ниже. Другой идет в противоположном направлении, таща свою добычу за собой, насвистывая, иногда подергивая поводок рукой, которую даже не вынимает из кармана, что заставляет несчастную жертву спотыкаться, и притягивает ее к себе только затем, чтобы ударить. Прогуливающихся становится все больше и больше. Они сталкиваются друг с другом, здороваются. Они останавливаются, рассматривая чужую добычу, обсуждают ее достоинства, ощупывают. Они поздравляют друг друга, хлопают по спине. Обсуждают положительные и отрицательные последствия дрессировки. Они фыркают от смеха или хохочут во все горло, рассказывая истории, в которых простота и глупость этих недотеп, их жертв, не видящих дальше своего носа, неизменно их веселит. А те - не собираются ли они в этот момент даже оспаривать друг у друга пальму первенства за глупость? Я слышу, как одна из них кричит:

(А мне, МНЕ нравится быть на поводке!)

Другая громко хвастается тем, что ее выпороли, а третья так радуется, что в конце концов получает пинок ногой. Тут на площади появляется еще один охотник, у которого в каждой руке по поводку, сжимающему шею жертвы, и он настолько горд собой, что проходит, не удостаивая никого взглядом. А когда я вижу, как приближается еще один, ведя на поводках шестерых, то разрабатываю план действий и прошу Манастабаль, мою проводницу, позволить мне его осуществить, убеждая ее, что дело принимает скверный оборот. Прежде чем она успевает меня удержать, я направляюсь к первому встречному, который идет бодрым шагом, ведя на поводке одну из душ, и с ходу спрашиваю: неужели он так беден - ведь у других столько душ, сколько они пожелают, лишь бы на всех хватило поводков? Мое провокационное заявление распространяется со скоростью света и постепенно достигает всех гуляющих, сея раздор между ними. Вот они уже выпускают поводки, чтобы перейти к рукопашной, и те сворачиваются в пыли. Раздаются звуки выстрелов. Нельзя терять времени - нужно освободить пленниц. Впрочем, они и сами спешат выпутаться. И когда на помощь мне приходит Манастабаль, моя проводница, мы в конце концов распутываем тех, что были связаны друг с другом, а потом разбегаемся в разные стороны, чтобы ненароком не угодить под пули, успев лишь договориться о месте встречи.

Осужденные души собираются на широком ринге и беззаботно расхаживают туда-сюда. Кажется, их совершенно не заботит, что происходит в зале. Но вот они прекращают движение и прислоняются к веревкам, опоясывающим ринг. Такое ощущение, как будто их накачали наркотиками. На некоторых надеты шорты, на других - джинсы. Кое-кто в вечерних платьях. Их число все растет - время от времени появляется новая, и ее проводят под конвоем до самого центра зала. Все зрители одеты в просторные хламиды, ниспадающие с плеч до самых пят; их головы и лица скрыты под накидками. Манастабаль, моя проводница, и я одеты точно так же, чтобы не привлекать к себе внимания. Ничто не нарушает тишины, потому что осужденные души проданы с аукциона без открытого торга. Количество, цифры, общую денежную стоимость присутствующие тайком сообщают друг другу. Когда цена перестает расти, души передаются новому владельцу. Но даже с риском сломать шею невозможно выяснить, кому именно - настолько все незаметно, тихо, молчаливо, тайно, мимолетно; к тому же освещение здесь слабое. Я держу ружье под накидкой, прижимая его к бедру. Однако я не уверена, что смогу им воспользоваться, потому что противник наверняка и сам хорошо вооружен. Манастабаль, моя проводница, говорит:

(Не стоит здесь стрелять, Виттиг, если только ты не хочешь сама оказаться мишенью и тоже попасть на ринг!)

Тогда я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу, что она собирается делать. Та отвечает:

(Заплатить.)

Оказывается, пока я предавалась возмущению и отчаянию, Манастабаль, моя проводница, тайком орудовала подобно остальным. И ее доллары произвели волшебное действие - она и оказалась тем тайным покупателем, которого я пыталась вычислить, едва не свернув шею. Поскольку никто не должен знать имени выигравшего, Манастабаль, моя проводница, высоко поднимает руку с выигранным лотом всех осужденных душ, отныне свободных. Но теперь нужно еще организованно выйти наружу, чтобы нас не остановили у входа, - а душ и в самом деле огромное количество. Правда, манеры Манастабаль, моей проводницы, вызывают почтение. Но готова поспорить, что выстрелы моего ружья, заметного под распахивающейся накидкой, помогли бы не меньше. Итак, мы гуськом направляемся в пустыню, где песок стелется волнами, подгоняемый ветром, и где Манастабаль, моя проводница, объявляет перерыв, чтобы позволить тем, кто бредет во сне, устроить сиесту перед тем, как идти дальше, к Лимбу.

Когда поезд въезжает на вокзал, бедные создания устремляются вниз по ступеням, некоторые опережают всех остальных. Их так много, и они так сильно толкаются, что те, кто бросился вперед слишком резко, падают под колеса поезда и медленно расплющиваются, испуская ужасные вопли, между тем как локомотив приближается к концу пути. Однако ни одна душа, кажется, не беспокоится о своей участи. Все охвачены лихорадочным возбуждением и дрожат с головы до пят. Все смотрят прямо перед собой. Такой застывший взгляд я раньше видела у шлюх, толпящихся на панели. Помимо раздавленных, есть и растоптанные, потому что движение основной толпы, охваченной спешкой, кажется недостаточно быстрым тем, кто оказался в конце, и они напирают с такой силой, что, похоже, готовы растоптать всех, кто попадется им на пути: близких родственников или даже детей, к чьим крикам остаются глухи. Предприятие по очистке железнодорожных путей присылает к каждому поезду специальную команду, которая сметает головы, оторванные конечности и туловища, а все, что осталось, собирает в машину, которая стоит неподалеку. Никто не может мне сказать, как потом используются эти останки. Работа сопровождается самыми разными звуками, восклицаниями, стонами, криками боли и гнева, бранью. Но самое ужасное - это бормотание, не прекращающееся с того момента, как поезд прибыл на вокзал. Его ужасное звучание свидетельствует о том, что оно срывается со всех губ одновременно, потому что, если слова произносятся разные, то смысл и тон их одинаков. Я поворачиваюсь к Манастабаль, моей проводнице, но ее нет рядом, и мой взгляд натыкается лишь на груды окровавленных тел, расплющенных голов, отрезанных рук и ног. У меня хватает времени лишь на то, чтобы поднести к носу флакончик с эфиром, который та, что была моим добрым гением, дала мне как средство на случай чрезвычайных обстоятельств. Я благодарю ее от всего сердца и, когда прихожу в себя, вижу, как приближается Манастабаль, моя проводница, в окружении нескольких осужденных душ. Мне нужно ее расспросить, и я делаю несколько неуверенных шагов в ее сторону, оставляя груду трупов позади. Манастабаль, моя проводница, смотрит на меня и говорит: