(Вот эту лесбиянку-бумагомараку мне поручили сопровождать к глубинам преисподней. Будь то в дождь или в бурю -нельзя останавливаться. В снег или в град, в грозу или в смертельную жару - все равно придется идти.)

Я отступаю в сторону, чтобы она увидела то, что у меня за спиной. Она останавливается и смотрит на окровавленные части тел, разбросанные под матово-стеклянной крышей вокзала. Лицо Манастабаль, моей проводницы, совершенно бесстрастно. Вот что она говорит:

(Виттиг, не существует другой дороги в рай, в который ты так хочешь попасть. Тебе придется дойти до глубин преисподней, прежде чем ты попадешь на другой берег, к Лимбу, и только оттуда ты сможешь устремиться к желанной цели. Многим до тебя это удалось. Среди тех, кто не решился продолжать путь, некоторые повернули назад, пока еще было можно, другие упали в бездну, которую ты видишь перед собой. Но многие достигли цели.)

Во время ее речи я изо всех сил борюсь с тошнотой. Потом говорю:

(Я не могу упрекать тех своих предшественников, которые повернули назад. И я столь сочувствую тем, кто упал в бездну, что тебе придется меня удерживать, Манастабаль, моя проводница. Что до тех, кто преуспел - назови мне их имена, чтобы я вновь преисполнилась мужества. Не то чтобы я не верю, что они превзошли меня в силе и постоянстве, поскольку они добровольно и сознательно избрали дорогу в Град. Но хотелось бы мне быть уверенной, что создания из плоти и крови, такие же, как я, смогли справиться с тоской, тревогой и видом страданий. Если ты, Манастабаль, моя проводница, уже вела их этой дорогой, не скрывай от меня ничего из того, что с вами приключилось.)

Я снова допускаю всю ту же оплошность, не соглашаясь с ней, и она восклицает:

(Что ты пытаешься узнать?)

Я не говорю ей, что в этом путешествии предпочла бы иметь проводником доброго Вергилия, но не могу удержаться, чтобы не спросить:

(Как ты можешь оставаться такой спокойной и безмятежной посреди стольких несчастий, Манастабаль, моя проводница?)

Она отвечает:

(Понимание, пришедшее в результате долгого опыта, возносит нас над отдельными несчастными случаями и помогает продолжать путь. Разве несчастье, которое хочешь прекратить, не вооружает тебя? Разве оно не заставляет тебя сжать кулаки, стиснуть зубы, напрячь мускулы и глаза, не упускающие ничего из виду... Стонать, падать в обморок, заламывать руки или даже браниться - конечно, всем этим можно выражать сочувствие. Но для меня этого не довольно. Вот почему я здесь, с тобой. Ты ждешь, что я приму участие в этом спектакле? Ах, смотри скорее!)

Манастабаль, моя проводница, показывает мне на осужденные души, которые держатся немного поодаль, с таким видом, словно забыли, что они здесь делают, механически топчась на месте, качая головами и бормоча, и в какой-то момент бормотание становится таким громким, что заглушает наш разговор. Приходится вмешаться, и мы идем к осужденным душам. Именно на меня они набрасываются с упреками, и мне приходится выслушивать оскорбления вроде:

(По какому праву, чужачка, заставляешь меня терять здесь время - ты, которая даже палец о палец не ударила? Ты разве не видишь, что я теряю здесь время с самого прибытия поезда? Прямо с того момента я опаздываю!)

Одна из них, вынимая из кармана большие круглые наручные часы, смотрит на циферблат и говорит:

(К тому же и поезд опоздал на десять минут!)

И, произнеся это, она начинает плакать горючими слезами. Но когда я пытаюсь ее утешить, она плюет мне в лицо и кричит:

(Ты из Кастро, по твоей роже видно! Ах, веселая жизнь! А у меня нет даже минутки, чтобы всплакнуть о ней!)

Потом снова принимается бормотать сквозь зубы, глядя перед собой застывшими глазами. И после того, как я выслушиваю всех присутствующих, одну за другой, мне кажется, что мне несколько раз подряд рассказали одну и ту же историю. В отличие от других кругов ада, где насилие по отношению ко мне не прекращается, присутствующие здесь забывают о том, что оскорбили меня, едва ли не в тот же самый момент. Их тягостное бормотание тут же возобновляется. Они трясут головами и посасывают свои десны с отвратительным шумом. А когда я повышаю голос, чтобы привлечь их внимание, они снова начинают стенать, говоря:

(Теперь и ты ко мне пристаешь! Ты разве не видишь, что я и так безнадежно занята? Отправляйся бить баклуши на седьмое небо, если хочешь! Я лишена даже этой привилегии!)

От того, что мне удается уловить из ее бормотания, у меня в прямом смысле волосы становятся дыбом - на голове и на всем теле. Я скорее была бы рада увидеть искусно сделанные автоматы, и услышать, как они беспрестанно бормочут о каких-то обязательствах, из которых одни еще более рабские, чем другие. Служить, служить, служить - вот все, что их занимает, и их сомнамбулическое состояние лишь ненадолго прерывается моими воплями. Мое сердце обливается кровью. Я спрашиваю Манастабаль, мою проводницу - неужели рабские обязательства бесконечны? В конце концов, несмотря на ее предостерегающие знаки, я перестаю сдерживаться и взрываюсь:

(Когда-нибудь вы поймете, жалкие создания - чтобы с большим успехом нести свое ярмо, вы, не колеблясь, давили, затаптывали насмерть и разрывали на части себе подобных и превратили этот вокзал в скотобойню! Воистину справедливо, что быть рабом - означает быть преступником! И, как будто вам недостаточно одного старания как можно лучше выполнять свой рабский долг, вы еще и постоянно твердите о нем во всех подробностях - что вы уже сделали и что еще должны сделать. Неужели вы настолько замкнулись в своей рабской плоти, что ни одно слово из внешнего мира не достигает вас? Так идите же и сгиньте всей толпой под колесами локомотива!)

С этими словами я быстро удаляюсь, ни разу не обернувшись, чтобы посмотреть, следует ли за мной Манастабаль, моя проводница, и с тоской думая о том, что никакого взрыва возмущения, даже ни единого слова протеста не прозвучало в ответ на мою суровую проповедь.

Мы с Манастабаль, моей проводницей, сидим на берегу реки Ахерон. Вода, в которой мы полощем босые ступни, теплая. Оттуда поднимаются серные испарения, которые сгущаются в красно-желтые облака над поверхностью воды и над полями; порой в них сверкают молнии. Я дышу во всю силу легких, чтобы заглушить гнев и страдание. Манастабаль, моя проводница, говорит:

(После того побоища, которое устроили души на центральном вокзале, ты убедилась в том, что абсолютной этики не существует. Я наставляю тебя по пути в ад, делясь наиболее глубокими своими познаниями, чтобы углубить и твои; но это не дает тебе никакого права вершить правосудие над теми душами, которые мы встречаем. Ты можешь, если хочешь, сколько угодно наслаждаться тем, что ты опустошена, как оболочка жареного каштана, и говорить, что это хорошо. Я сама приветствую каждый день, который видит меня свободной. И раз уж обладаешь такой привилегией, негоже пользоваться ей для того, чтобы еще больше унижать несчастные создания, которые ее лишены. Потому что эта привилегия столь непомерна, что нужно постараться простить ее себе, и обращаться к проклятым душам можно лишь с одной целью - заставить их вырваться из преисподней любой ценой. И дело это - само по себе столь же благое, как и любой труд, поскольку всякая свобода временна и сохраняется лишь такой ценой.)

При этих словах меня охватывает гнев, потому что я вспоминаю давку на вокзале и куски мертвых тел под колесами поезда. Я говорю:

(Можешь вещать в свое удовольствие, Манастабаль, моя проводница. Как всегда, ты весьма спокойна, и день ото дня я удивляюсь этому все больше и больше. Я же так устроена, что раболепие не вызывает во мне ни малейшего сочувствия. Я бы изблевала его из себя, если бы смогла поставить себя на место любой из тех, кому оно свойственно. Но поскольку этого я не могу, то мне приходится сдерживать злобу, которая толкает меня на жестокое обращение с душами, для которых это всего лишь пустой звук. Ну да, часто я так сильно злюсь на них, что - клянусь тебе, Манастабаль, моя проводница - у меня просто дым валит из ноздрей! Все твои аргументы тщетны - я по-прежнему считаю, что для них было бы лучше быть мертвыми. Да, смерть -освобождение, когда деградация доходит до такой степени!)