Теперь все стало на свои места. Марина решила отложить решение, пока ситуация с паспортом не прояснится. В течение следующих десяти дней она старалась получить хоть какое-то удовольствие от отпуска, и они разговаривали с Сашей только на безобидные темы. “Как на свидании в Лефортово”, шутила она потом.

Убедившись, что Марина и Толик в порядке, Фельштинский оставил их в Марбее и улетел к Саше. Позднее он рассказал мне, что связывался в Тбилиси с английским и американским посольствами, пытаясь заинтересовать их Сашиной персоной, но ничего не добился.

23 октября “друзья” наконец выполнили обещание и доставили Саше новенький грузинский паспорт с его фотографией, но с другой фамилией. Они с Фельштинским тут же уехали в Турцию, которая предоставляет безвизовый въезд жителям бывшего СССР.

Утром 25 октября Саша позвонил Марине из Антальи. Он только что переговорил с Борисом и со мной. Наступил момент истины. Теперь у него появилась возможность перебраться в одну из западных стран. Она должна для себя понять, чего она хочет — жить в изгнании или вернуться в Москву? Он согласится со всем и сделает, как она скажет. Только ей придется решать за двоих.

Это было самое трудное решение в ее жизни. Она очень любила Сашу, но никогда не ощущала себя частью его жестокого и опасного мира; она никогда не интересовалась подробностями его работы и не стремилась участвовать в его сражениях. Если сейчас она к нему поедет, то, скорее всего, ей предстоит превратиться в его боевую подругу. Может, лучше вернуться домой, а дальше пусть бежит один? Она будет его ждать, ведь ждала же она, пока он сидел в тюрьме. Пусть сам справляется со своими проблемами — переходами границ и фальшивыми паспортами; ведь у нее на руках шестилетний ребенок и мать с больным сердцем в Москве.

Как она объяснила мне потом, принять окончательное решение ей помог звонок Березовского. Она лежала в гостиничном номере, глядя в потолок. Толик играл на улице с мальчиком из их тура. Где-то далеко звучала андалузская мелодия. Зазвонил телефон.

— Марина, — сказал Борис. — Я только что говорил с Сашей и пообещал ему, что никогда не оставлю тебя и Толика, что бы с ним ни случилось. Это первое, что ты должна знать. Второе: догадываюсь, что тебя мучает. Хочешь верь, хочешь нет, но передо мной сейчас стоит точно такой же выбор. Мир, в который мы вступаем, кажется чужим, холодным и непонятным. А в Москве все тепло и уютно, потому что это наш дом. Но именно в этом ловушка. Эти люди убийцы, Марина. Я понял это совсем недавно, а если точно, ровно месяц назад. Именно поэтому я и отправил Фельштинского в Москву, чтобы помочь Саше убежать. Эти люди отморозки. Если Саша вернется, его убьют. А если ты вернешься, он поедет за тобой. Может, не сразу, может через три недели или три месяца, но точно поедет. Он не может один. Ты дала ему силы взбунтоваться, а теперь силы нужны ему больше всего. Вот и все.

Она полежала еще несколько минут, а потом позвонила Саше и сказала, что приедет к нему в Турцию.

Был поздний вечер, когда такси подъехало к аэропорту Малаги. Таща за собой сонного Толика, она вошла в терминал. Зал был пуст, ее никто не ждал: все рейсы уже улетели. Вдруг появился Фельштинский.

— У нас другой терминал, — сказал он. — Коммерческих рейсов нет, и Борис прислал самолет.

Доставив их в Анталью, Фельштинский улетел в Бостон. Как раз в это время я садился на самолет в Нью-Йорке, чтобы лететь в Турцию.

Пять дней спустя в машине, пробиравшейся сквозь туман по дороге из Анкары в Стамбул, Марина вглядывалась в непроницаемую молочную стену и думала о той неизвестности, которую сулит изгнание и о которой говорил Борис.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ САША, чтобы я не уснул за рулем, продолжал свой рассказ. Мы вернулись к событиям предыдущего дня и его визиту в американское посольство.

— Так что же цэрэушники от тебя хотели? — не удержался я.

— А-а, у каждого свои проблемы. Им позарез нужно было узнать, откуда у нас взялась ракета, которой убили Дудаева. Вернее, не сама ракета, а система наведения. Ведь это была американская игрушка, понимаешь? Четыре года прошло, а они до сих пор не могут понять, как она к нам попала!

— А ты знаешь?

— Знаю. — И он рассказал о поездке Хохолькова в Германию для закупок электроники у американского фирмача.

— И ты знаешь, как зовут фирмача?

— Я случайно наткнулся на эту информацию в Москве в досье генерала Лебедя. Этот американец с Хохольковым тогда распилили казенный миллион.

— И ты назвал им имя?

— Назвал. ФСБ три года считала меня предателем, и вот теперь я им стал. Сбылось, что сказано!

— Ты не предатель, Саш, — вмешалась Марина. — Ты это сделал в целях самозащиты.

— Давай-ка я тебе кое-что расскажу, — сказал я. — Однажды в Германии был человек, работник МИДа. Он сам пришел к американцам и предложил на них работать. Это был самый успешный американский агент за время войны. Выдал тонну секретов; среди прочего, предупредил о плане немцев убить всех евреев в Италии. Вот и скажи мне: он предатель или герой?

— Для тебя, может, и герой, а для немцев — предатель.

— Хорошо. Тогда он был предатель. А сейчас? Если мы сейчас поедем в Германию и спросим немцев, кем они его считают, что они скажут, как ты думаешь?

— Да они и знать не будут, кто он такой, и вообще им это будет до фонаря, — пожал плечами Саша. — И к тому же Россия — не Германия. Тут нельзя сравнивать.

— Верно, пока нельзя, — сказал я. — Но ты ведь сам говоришь, что Контора взорвала дома с людьми. Разве этого не достаточно, чтобы не терять сон из-за того, что они тебя сочтут предателем?

— Может и так, — сказал он неуверенно, пораженной этой неожиданной для себя логикой. И вздохнул: “Еще нужно доказать, что они их взорвали”.

В ОДИН ИЗ дней сентября 2004 года, истратив четыре года на расследование истории со взрывами домов, Саша явился на встречу со мной сияя.

— Ты это видел? — он протянул мне свежий номер газеты “Индепендент”.

— Что видел? — не понял я.

— Ну вот же, смотри! — он развернул газету. — Помнишь, в Турции ты мне рассказывал про фашиста из МИДа? Вот его фотография. И статья. Его звали Фриц Кольбе. Немцы объявили его официальным героем; он теперь честь и совесть германской нации! Мемориальную доску повесили. Так что, может, ты и прав. Может, и наше время придет.

Нью-Йорк, 7 ноября 2000 года

В ходя в кабинет Джорджа Сороса, я не ожидал ничего хорошего. Джордж узнал о моих турецких приключениях из газет. История о русском подполковнике, попросившем убежище в Англии, непостижимым образом попала в вечерний выпуск газеты “Сан”, когда мы еще сидели в аэропорту Хитроу. А наутро моя фамилия звучала рядом с Сашиной в новостях: “Руководитель Соросовских программ вывез офицера ФСБ в Лондон”. Это, конечно, не могло понравиться Джорджу.

Я проработал с Соросом без малого десять лет, истратив 130 миллионов долларов его денег на благотворительные проекты, призванные помочь реформам в России, облегчить трансформацию коммунистической диктатуры в либеральную демократию, превратить закрытое общество в открытое. Фонд Сороса официально так и назывался: “Институт открытого общества”. Пожалуй, я продержался в “Открытом обществе” дольше всех остальных. Как правило, ближайшие сотрудники вылетали с орбиты после трех-четырех лет вращения вокруг Великого Джорджа, в основном из-за придворных интриг и бюрократических войн.

Мое долгожительство в соросовской вселенной, вероятно, было связано с тем, что я меньше других боялся Джорджа. В отличие от штатных сотрудников, я был внешним руководителем его проектов и имел независимое занятие — свою научную лабораторию в Нью-Йорке, куда мог уйти в любой момент, если бы что-то оказалось не по мне. Джордж это чувствовал и ценил, понимая, что я работаю не столько за деньги, сколько за интерес.