21 апреля он прилетел из Парижа в Москву, “чтобы очистить свое доброе имя от ложных обвинений” — адвокаты договорились с прокуратурой, что ордер на арест будет отменен, если он явится для дачи показаний.

Его допрашивали четыре часа, затем предъявили обвинение в “незаконном предпринимательстве” и отпустили. У ворот прокуратуры в ожидании стояла толпа репортеров. Он начал контратаку.

— Дело против меня инспирировано премьер-министром и абсолютно противозаконно, — заявил он перед телекамерами. — Это политический заказ. Примаков в сговоре со Скуратовым, чтобы дискредитировать президента и захватить власть.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Борис приехал к Путину в ФСБ. Его встретил неказистый помощник в штатском — копия самого Путина, который проводил его в новенький директорский кабинет на четвертом этаже. Ремонт в кабинете сделали в соответствии с аскетическим вкусом директора: светлая деревянная мебель, в высшей степени функциональная — вероятно, под влиянием лет, проведенных в ГДР. Прежний кабинет главы КГБ, где Берия и Андропов вершили судьбы народов, приказом нового директора был превращен в музей.

Небольшая фигура Путина казалась еще меньше за огромным столом, на котором Борис заметил бронзовый бюст Дзержинского. Путин приложил палец к губам, призывая к молчанию, и жестом пригласил Бориса следовать за ним. Они прошли через личную столовую директора и оказались в квадратном помещении без окон напротив старой шахты лифта.

— Это самое безопасное место для разговора, — сказал Путин.

На повестке дня стояли два вопроса: Примаков и Литвиненко.

У РОССИЙСКОЙ ПОЛИТИКИ есть особенность: хозяин Кремля, будь то царь, Генеральный секретарь или Президент, наделен мистическим ореолом верховной власти, некоей венценосностью — понятие, исчезнувшее на Западе после Французской революции. Оно вызывает в сердцах россиян трепет, смирение и покорность. Это общее качество кремлевской власти соединяет всех лидеров Российского государства в единую виртуальную династию, от Рюрика и Романовых до Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева и, наконец, Горбачева и Ельцина. С практической точки зрения, как хорошо понимал Березовский, это означало, что любой, кого Ельцин назовет преемником, автоматически получит бонус в виде 20–40 процентов электората. Тот факт, что рейтинг самого Ельцина в то время был ничтожно низок, не имел никакого значения — мистическая вера в престолонаследие работала независимо от качеств личности власть предержащих.

До выборов 2000 года оставалось одиннадцать месяцев. Очевидно было, что Примаков, семидесятилетний реликт советской эпохи, за которым стояла клика коммунистов, бывших аппаратчиков и заслуженных чекистов, был вовсе не тем лидером, в котором нуждалась страна в 21-м веке. Перед выборами он должен был сойти со сцены, как они и договорились в свое время с Ельциным. Но было ясно, что уходить он не собирается. Вопрос теперь был в том, кого “семья” сможет противопоставить Примусу в качестве ельцинского преемника с реальными шансами на победу, и кто же та пешка, которую президент двинет в ферзи?

Даже при наличии безусловного электорального преимущества престолонаследник должен будет выйти на выборы на фоне всеобщего недовольства. Примаков быстро набирал популярность. Стоя на лестничной площадке, переоборудованной в секретную переговорную комнату, Борис и Путин понимали всю ответственность, возложенную на них историей. Их совместное мнение наверняка возобладает в “семье”, что, в свою очередь, определит, кого Президент назовет преемником.

Выбор был невелик. Имелись только две фигуры достаточно высокого уровня, которые минимально подходили на эту роль: министр внутренних дел Сергей Степашин и министр путей сообщения Николай Аксененко. Но у каждого из них были свои недостатки, и ни один не был безусловным фаворитом.

— Володя, а как насчет тебя? — вдруг спросил Борис.

— Что насчет меня? — не понял Путин.

— Ты мог бы стать президентом?

— Я? Нет, я не тот человек. Не того ищу в жизни.

— Ну а чего же ты хочешь? Остаться навсегда здесь?

— Я хочу… — замялся Путин. — Я хочу быть Березовским.

— Не может быть, — рассмеялся Борис.

Они сменили тему. Следующий вопрос был о Саше.

— Послушай, — сказал Путин, — скажу тебе честно. Ты знаешь, что я думаю о Литвиненко. Он тебя использовал. Он предатель. Но если ты просишь, я попробую помочь. Проблема в том, что я не контролирую ситуацию. Он числится за военной прокуратурой, то есть он в руках Скуратова. Давай сначала избавимся от Скуратова, а потом посмотрим, как помочь Литвиненко.

Это звучало логично. Но было что-то в выражении лица Путина, что Борису не понравилось.

— И Боря, — продолжал Путин, — что бы ты о нем ни думал, он замазан. Он много чего нехорошего натворил.

— Этого не может быть, — сказал Борис. — Я его знаю.

— Я видел улики.

— Знаем мы, как у вас в Конторе делают улики.

Последовала неловкая пауза. “Как странно, — думал Борис. — Путин и Литвиненко — единственные два человека в ФСБ, которые не берут взяток, и так друг друга ненавидят”.

— Он предатель, — повторил Путин. — Но я сделаю, что смогу. — Он взялся за ручку двери. Ручка провернулась, не зацепив механизм замка.

— Вот бляди, — выругался Путин. — Замки не могут наладить, а ты хочешь, чтобы я управлял страной. Мы застряли.

— Эй, кто-нибудь! — закричал он, стуча в стенку, отделявшую площадку от основного коридора. — Это Путин! Нас захлопнуло!

Они стучались минут десять, пока кто-то не услышал и не пришел на помощь…

^{Чета Березовских, 1999 г. (Архив Бориса Березовского)}

^{“Борис и Лена планировали лишь небольшой праздник, только для членов семьи и самых близких друзей. Но Путин приехал сам, без приглашения”.}

Сидя в одиночной камере Лефортовской тюрьмы, Саша Литвиненко пытался осознать свое положение.

Впоследствии в книге “Лубянская преступная группировка” он написал:

Несколько лет спустя, прогуливаясь с Сашей по Лондону, мы остановились у памятника Оскару Уайльду, что напротив вокзала Чаринг-Кросс. Его поразила надпись на камне: “Все мы сидим в канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды”.

— Точно так, — сказал он, — именно это я чувствовал, когда сидел в тюрьме: глядел из канавы на звезды.

На третий день после ареста он объявил голодовку и потребовал встречи с правозащитниками. Он был на грани нервного срыва. Пришел тюремный врач и сделал ему успокоительный укол. Затем появился начальник тюрьмы — пожилой человек, который знал Сашу еще опером.

— Послушай, сынок, — сказал он, — не нужно разрушать свой организм. Это ведь еще не вечер. Тебе понадобятся силы. Так что прекрати, пожалуйста.

Отеческий совет и знакомое лицо из прежней жизни его немного успокоили. Он начал есть и — думать.

— Я пытался разобраться, почему я здесь. Мне нужно было для себя решить, виновен я или нет. Если говорить формально, то, конечно, не виновен, потому что меня посадили по сфабрикованному обвинению. Но я на своем веку видел много людей, которые сидели ни за что — по заказу или по ошибке, и я, конечно, к ним не относился. Меня-то посадили за то, что я действительно совершил — за пресс-конференцию. То есть сижу за преднамеренную пресс-конференцию, совершенную по предварительному сговору группой лиц — этого я отрицать не мог. Но ведь это вроде бы не преступление. Хотя я ведь знал, что за пресс-конференцию могут посадить. Я даже с женой это обсуждал: посадят — не посадят? И если провести опрос общественного мнения, то большинство скажет: поделом ему, гаду, правильно посадили, нечего устраивать всякие там пресс-конференции! Стало быть, виноват? И так по кругу мысли вертелись, до бесконечности.