Но в последнее время наши отношения заметно охладились из-за разногласий по вопросу: “Кто потерял Россию?”

Было очевидно, что надежды на демократизацию не оправдались, что русский эксперимент не удался, что 130 соросовских миллионов были истрачены по большей части впустую, не говоря уже об обвале русского фондового рынка в августе 1998 года, когда Сорос потерял почти два миллиарда долларов инвестиций. По словам Джорджа, Россия “скатывалась в черную дыру”.

Но каждый из нас относил это на счет совершенно разных причин. Джордж утверждал, что в крахе российских надежд виноваты излишества “грабительского капитализма”, что реформы захлебнулись потому, что бароны-разбойники коррумпировали слабое государство и помешали младореформаторам построить капитализм “с человеческим лицом”. Я же, наоборот, считал, что бедой России всегда был излишек власти, и что корнем зла было возрождение всесильного полицейско-бюрократического государства. Противостоять этому могли только олигархи.

Наш спор сошелся клином на фигуре Бориса Березовского — главного олигарха ельцинской эпохи. Джордж чрезвычайно болезненно относился к тому, что я продолжал общаться с Борисом уже после того, как они рассорились. Прошло три года после их разрыва из-за истории с “Газпромом” и “Связьинвестом”, но душевные раны не заживали. Расхождение деловых партнеров по силе страстей может сравниться только с распавшимся браком. Они обвиняли друг друга во всех смертных грехах.

— Твой друг — злой гений, — говорил Джордж про Бориса. — Он единолично развалил Россию.

— Сорос прикрывается высокими мотивами, но на самом деле банально хотел нажиться и лоханулся; вот и бесится, — говорил Борис. — Он не может себе признаться, что Чубайс с Немцовым его одурачили. Вот и рассказывает с досады всем на Западе, что олигархи — исчадия ада, и что нам нельзя доверить укрощение русского чудища.

Я слушал их и отмалчивался — оба были одинаково не правы, но спорить было бесполезно. Джордж счел мои контакты с Борисом проявлением личной нелояльности и перестал приглашать на дачу в Саус-Хэмптон. История с Литвиненко, видимо, станет последней каплей, думал я, входя в его кабинет.

Офис Сороса находится на 33-м этаже небоскреба Азия-Хаус, на углу 57-й улицы и 7-й авеню. Попадая туда, человек невольно ощущает, что соприкоснулся с высшим порядком вещей, в немалой степени из-за грандиозной панорамы Центрального парка, расстилающейся под северными окнами, и величественного Гудзона, поблескивающего сквозь частокол небоскребов с западной стороны. В северо-западном углу кабинета — стол Джорджа. Сидя спиной к Гудзону, ему легко переводить взгляд с панорамы парка на экран монитора, где бегут строчки биржевых индексов. На экране — иная панорама: мировая экономика с птичьего полета.

За те полгода, что я здесь не был, ничего не изменилось; на стенах по-прежнему парадные фотографии: Джордж с двумя президентами в Белом доме, Джордж с Папой Римским, Джордж с Андреем Громыко в Кремле. Мой подарок — свечка в виде бюста Ленина, купленная на московском рынке, по-прежнему стоит на столе рядом с монитором.

— Ну, расскажи, что там произошло в Турции? — спросил Джордж, входя в кабинет. По выражению его лица никогда нельзя понять отношения к собеседнику, на нем всегда играет полуулыбка, но за десять лет я научился угадывать его настроение по тембру голоса. На этот раз тембр говорил об абсолютном спокойствии. Это означало, что решение в отношении меня уже принято.

Джорджа интересовало, на каком уровне в американской администрации знали о моей роли в побеге Саши. Я рассказал ему о визите в Белый дом и о том, что в Анкаре Саша беседовал с ЦРУ. Для Сороса вся эта история была крайне неприятна. Вот уже три года он рассказывал всем, кто был готов слушать, что в провале российских реформ вообще, и в неудаче его собственных капиталовложений в частности, виноваты российские олигархи, а главный злодей среди них — Борис. И вот теперь его ближайший сотрудник организует побег человеку Березовского!

— Я понимаю, зачем это нужно твоему другу, — в разговорах со мной Джордж никогда не называл Бориса по имени. — Литвиненко — пробный шар. Твой друг сам скоро будет просить убежища, и ему нужно создать прецедент. Но зачем это нужно было тебе, не могу понять!

Спорить с Джорджем о Березовском было бессмысленно.

— Честно говоря, я не ожидал, что все так обернется, — сказал я. — Но в той ситуации я не мог действовать иначе. Сожалею о принесенных неудобствах.

— Вот, вот, — оживился Джордж. — Непредвиденные последствия! Я от тебя этого не ожидал. Я тебя много раз предупреждал, что не стоит связываться с этим… твоим другом. А теперь ты связался с ним публично, и это значит, что ты более не можешь быть связан со мной. К тому же теперь ты будешь в России persona non grata. Что ты собираешься делать?

— Думаю вернуться в свою лабораторию.

— Ну вот и отлично. Для меня во всем этом есть скрытый плюс. Я как раз ищу способ сократить наше присутствие в России. А ты даешь мне прекрасный повод выйти из проекта.

Парадоксально, — подумал я, — Сорос уходит из России и ругает Березовского, а тот, в свою очередь, покидая Россию, ругает Сороса. И ни тому, ни другому невдомек, что в глазах русских между ними нет абсолютно никакой разницы. Россия одновременно отвергла обоих в общем-то по одним и тем же причинам: оба богаты, оба евреи, оба независимые личности, уверенные в своей миссии по переустройству мира. Для Путина — угрюмого персонажа, не мыслящего себя вне стаи, оба они — угроза и вызов…

Я вышел из небоскреба и смешался с толпой, думая о том, что и я сейчас стою перед выбором: не покончить ли с российским проектом, превратившись в одного из этих беззаботных людей, выстроившихся в очередь за билетами на концерт в Карнеги-холле. Я сказал Джорджу, что собираюсь вернуться в науку, но у меня был и другой вариант: Борис предлагал организовать благотворительный фонд, который продолжил бы в России дело Сороса, то есть финансировал демократическое сопротивление авторитарному режиму.

Выбрать было непросто. В свои пятьдесят четыре года я имел неплохую репутацию в научном сообществе Америки, стабильное финансирование и мог продолжать спокойно работать еще лет десять — до профессорской пенсии. Но нью-йоркская лаборатория уже начала сдавать позиции из-за моего частого отсутствия. Если я по-прежнему буду тратить столько времени на Россию, науку придется бросить. С другой стороны, всех открытий ведь не сделаешь, а предложение Бориса вновь, как сказал Сорос, “занять место в партере” российского спектакля как раз тогда, когда драма приближается к кульминации, было слишком заманчивым, чтобы от него отмахнуться.

Была еще одна проблема: репутация Березовского. Я достаточно хорошо знал всю историю изнутри, чтобы не принимать всерьез наиболее тяжкие обвинения в его адрес. Борис был авантюристом, но не злодеем, и мне он нравился. Однако факт оставался фактом: справедливо или нет, в глазах публики Борис олицетворял мрачную сторону российского капитализма. И все же, со всеми своими ошибками и прегрешениями, он был единственным из персонажей этой драмы, кто встал на пути отрицательного героя, и при этом еще обладал существенными ресурсами, чтобы нанести реальный урон противнику. То, что он выбрал этот путь вопреки своим непосредственным интересам, делало ему честь. К тому же, если самому придется принимать участие в развитии сюжета, то выбрать можно только одну из двух сторон — Бориса или Путина, и выбор был для меня очевиден. В конце концов я позвонил ему во Францию.

— В общем, Боря, если ты серьезно насчет нового фонда, то я согласен.

— Окэй, садись в самолет и прилетай; будем обсуждать детали.

Я приземлился в Ницце 12 ноября 2000 года, через 12 дней после того как привез Сашу в Лондон. В аэропорту меня ждал “Лэндровер” с шофером, чтобы отвезти в Шато-де-ля-Гаруп, виллу Бориса в итальянском стиле, расположенную на самой высокой точке мыса д'Антиб с потрясающим видом на море. Хотя она была куплена более трех лет назад, времени на ремонт так и не нашлось. Большая часть обстановки сохранилась от прежнего владельца, придавая двухэтажному дому начала прошлого века исключительно эдвардианскую атмосферу.