Ворота небольшой усадьбы были широко раскрыты. Во дворе я увидел пожилого крестьянина в жилетке, в шляпе с черной лентой. Потягивая трубку, он смотрел на меня выжидающе, спокойно.

Не без волнения я произнес пароль:

— Имеет ли пан для продажи сливы?

Вместо отзыва хозяин сказал:

— Пойдемте в хату.

Хозяин усадил меня за стол.

— Слив, паночку, уже нет. Есть яблоки. Давайте еще раз знакомиться. Эти стены надежные. Здесь нас никто не услышит.

— Капитан Михайлов.

— Станислав Малик.

Станислав обрадовался мне: как родному сыну.

— Вас давно ждут, беспокоятся. Но сначала позавтракайте.

Затем осмотрел меня с ног до головы, недовольно поморщился и, ни слова не говоря, ушел в соседнюю комнату. Возвратился оттуда с ворохом одежды. Я охотно расстался со своим темно-синим костюмом. И вот мы стоим рядом, босые, в рваных брюках. На мне, как и на Малике, жилет, шляпа с черной лентой: отец и сын.

— Кто-то уже приходил?

— Паненка одна. Файна дзевчина. Ольга Совецка нашла ей схрон.

— Кто еще?

— Ниц, товажищ капитан.

Паненка, очевидно, Груша. Значит, Гроза еще не появлялся.

Я один на чердаке, заваленном сеном, сбруей, разной рухлядью. Станислав по моей просьбе отправился к Ольге Совецкой.

Какая ты, Комар? Что мне о тебе известно? Ниже среднего роста, глаза карие. Комсомолка. Во вражеском тылу почти четыре месяца. И все это время поддерживает связь, регулярно передает важнейшую информацию. «Смелая, боевая дивчина, — коротко аттестовал ее Павлов. — Из группы осталась одна. Будет работать с вами».

…Сначала над лестницей взметнулись глаза. Не глаза — очи. Встретились с моими. Затем вынырнула вся — в передничке, стареньком платьице, босые ноги. В школе я наверняка принял бы Ольгу за ученицу пятого-шестого класса. Смотрел на нее, и как-то не верилось, не укладывалось в сознании, что эта девчушка-пичужка и есть бесстрашный Комар.

— Здравствуйте, товарищ капитан! С благополучным прибытием.

— Здравствуй, Ольга.

Кинулась ко мне. И тут я почувствовал, что глаза нашей героини отнюдь не на сухом месте.

— Это ничего, это я на радостях, товарищ командир.

Ольга подтвердила: Анка явилась на шестой день. Жива, здорова, сидит у Татуся. Ждет не дождется дяди Васи.

Татусь — так ласково называют Михала Врубля, батрака — тоже ждет нас. Для «пана капитана» уже оборудовал в своем амбаре потайную комнатку.

— Отличный схрон, — говорит Ольга.

Откладываю все вопросы на вечер. Спускаемся по лестнице.

— Вам будет хорошо у Врублей. Это такие люди, такие люди! Татусь, Рузя, Стефа. За советского человека все отдадут. И жизни не пожалеют.

Вскоре нам довелось в этом убедиться.

Мне запомнился первый день у Врублей. Михал, лысый, долговязый — жилет висел на нем, как на вешалке, — не мог нарадоваться на свою «дзевчинку»: все одна да одна, а теперь у Ольги и подружка, и пан капитан.

У нашей «файной паненки» Анки лицо расплывается в счастливой улыбке.

— Я за вас, дядя Вася, знаете, как переживала!.. И за Алексея. Хотя почему-то была уверена: с ним ничего не случится. А мне просто повезло. Прыгнула, рванула кольцо и — чуть не задохнулась: стропы парашюта переплелись под самой шеей. Так и летела до земли как… подвешенная. Приземлилась на каком-то огороде. Ботва, капуста. Рядом — дом под островерхой крышей. Слышу шаги. Тяжелые, кованые. Хоть бы, думаю, луна не выглянула из-за туч. Шаги все глуше, тише. Ушел патруль. Быстро, как на учении, собрала парашют, закопала за огородом. Тут луна, словно только этого дожидалась, выплыла, осветила двор, конюшню, посеребрила оленя-флюгер на черепичной крыше. Я замерла. Луна — за тучи. Подаю наш условный сигнал. Тишина. Никто не отвечает. Ближе к рассвету закопала в поле рацию, оружие, переоделась, голову прикрыла платком и — на повязке нарукавной «ост» — стала остарбайтерин[6].

Документы, сами знаете, железные, не придерешься. Аусвайс, справки, освидетельствование — все по легенде: возвращаюсь из рейха домой по болезни. По дороге присоединилась к таким же, как я, бедолагам. Нас несколько раз останавливали. Проверяли. И пронесло. Спасибо ребятам из разведотдела. Чистая работа. Так вместе с нашими девчатами добралась в Краков.

У Врублей мне нравилось. И милые хозяева, и то, что дом на отшибе. А схрон действительно оказался на славу. Зайдешь в амбар — сено по самую крышу. Надо его все разворошить, чтобы добраться до потайной комнатки. Вход и выход — в сторону леса. Доски смазаны жиром, легко, бесшумно поднимаются и опускаются. У выхода — скамейка: конспирация. В этом же доме и рация. Удобно, но… опасно. Чертовски опасно. Представляет ли себе старый Михал, что ждет его самого, дочерей в случае провала? Я спросил об этом и тут же прибавил, что в ближайшие дни постараемся подобрать другую квартиру. Татусь обиделся:

— Разве Ольге у нас плохо? Разве совецкие мне уже не доверяют? Я все знаю, пан капитан. А бояться? Вы, пан капитан, не сомневайтесь: мы, Врубли[7] — не воробьи. За родину постоять сумеем. Hex нас герман боится.

— Товарищ капитан, к вам гостья.

На пороге Ольга, а рядом с ней молодая, модно одетая пани. Красивая, неторопливая в движениях, ясноглазая.

— Капитан Михайлов.

— Валерия.

Вот она какая, связная Краковского подпольного областного комитета ППР (Польской рабочей партии) и Армии Людовой[8]. За два дня Ольга мне уши прожужжала: Валя да Валя (так называли Валерию). И вежливая, и добрая, и находчивая. И артистка, каких мало. Переоденется в перекупку, в монахиню-кармелитку — не узнать. В ней одной — десятки разных женщин.

— Вы только представьте себе, товарищ капитан. Первая наша радиоквартира была в селе Могила. И тут мы узнали о предательстве «Львова». Могила в любую минуту могла для нас обернуться настоящей могилой. Решили перебраться в Рыбну. Валя рацию положила в корзину. Сверху присыпала черешнями. Поездом — до Кракова. Переулками, задними дворами мы, наконец, выбрались на шоссе. Патруль задержал нас в пяти верстах от Рыбной. Немцы — в касках. Нагрудные бляхи-жестянки — полевая жандармерия. Молча возвратили нам аусвайсы, старший вызверился:

— Показывай, что в корзине! А Валя еще и шутит:

— Пули. И такие сладкие, что от них умереть не жалко. Угощайтесь, герр офицер.

Набирает одну пригоршню, другую. И так спокойно это делает, будто не рация, а цветочки лежат под черешнями. А черешня действительно сладкая. Ягоды одна к одной — крупные, сочные, золотистые. Понравились. Старший даже сказал: «Данке шен», дескать, очень даже благодарен. И отпустил. Такая она, Валя.

…Я вспомнил эту историю.

— Где же, очаровательная пани, ваши пули-черешни?

Валя рассмеялась. Тут с корзиной яблок пришел Малик. Мы перебрались в сарай — в мою «квартиру».

— Товарищ Михайлов, вам привет от Михала, — первой заговорила Валерия. — Он просил познакомить вас с обстановкой в городе.

А обстановка сложилась такая. Город, резиденция генерал-губернатора Франка, по словам Валерии, буквально кишел гитлеровцами и полицией. Усилили свою деятельность наиболее реакционные элементы НСЗ[9]. Они проникали в ряды Краковского патриотического подполья. С их помощью гестапо уничтожило три состава краковского подпольного комитета Польской рабочей партии. Теперь действует в глубоком подполье четвертый, во главе с Павликом (Бронеком). А товарищ Михал по решению партии стал комендантом 10 округа Армии Людовой.

Не дремали эмиссары из Лондона — представители эмигрантского правительства. Их провокационные действия были нацелены на захват инициативы в стране, на усиление своего политического влияния. Именно с этой целью они форсировали восстание в Варшаве, не считаясь ни с реальной расстановкой сил, ни с планами советского командования, чтобы в случае поражения свалить всю вину на нашу армию и этим лишний раз оправдать свою традиционную антисоветскую политику, забить клин между польским и советским народами. Восстание вспыхнуло 1 августа 1944 года. Тысячи польских патриотов, обманутых лживыми, демагогическими лозунгами, с оружием в руках восстали против ненавистных оккупантов. Гитлеровцы ответили новыми жесточайшими репрессиями, которые прокатились и по Кракову. В Варшаву прибыл сам Гиммлер.