В 1946 году во время служебной командировки неожиданно встретил в Харькове разведчицу «немку» Марию Бобыреву. Элегантна, одета со вкусом. Она работала переводчицей в «Интуристе». Сначала не узнала в пожилом человеке в длиннополом плаще и кирзовых сапогах своего любимого командира. Туристы, работники гостиницы никак не могли взять в толк, почему их красавица Мария, всегда такая сдержанная, полная гордого достоинства, смеется и плачет, обнимая, целуя какого-то сельского дядьку. Почти до утра вспоминали командир и боец «минувшие дни и битвы, где вместе сражались они» — любимое выражение Николая Алексеевича. Многое припомнилось. Мария поделилась своими планами, она как раз собиралась в Киев и радовалась, что осуществляется ее давняя мечта — преподавать немецкий язык. Николай Алексеевич рассказал о своем городе, шахте, но ни словом не обмолвился, что все его документы: «автобиография», которую он время от времени писал для отдела кадров, новый военный билет (солдатский) — не отражают его прошлого — чекиста, подполковника, легендарного разведчика.

Через полтора месяца после той беседы с военкомом Казина вызвали в обком на бюро, восстановили в партии. В остальном все оставалось по-прежнему. И он оставался прежним: требовательным к себе и нещадящим себя в работе. Как же были удивлены его товарищи по шахте, узнав из очерка в «Известиях», что их скромный инженер Казин — тот самый полковник Калиновский, о котором в Польше слагаются песни и легенды. Один за другим отыскались бойцы отряда. Друмашко, оказалось, работает в одесской таможне, Василий Гренчишин — много лет возглавлял колхоз, сейчас на заслуженном отдыхе. «Немка» Мария тоже не теряла времени: бывшая разведчица блестяще защитила докторскую диссертацию.

Побывал Николай Алексеевич и в Польше, в тех местах, где неуловимые, вездесущие бойцы Калиновского взрывали мосты. В Кракове и Варшаве — всюду полковник Калиновский, награжденный высшими военными орденами Польши, — желанный гость.

Такой он, Николай Алексеевич Казин, — рядовой партии, умеющий в любых обстоятельствах, при взлетах и падениях, при удачах и неудачах оставаться самим собой — тружеником, первопроходчиком, настоящим человеком.

Спасибо, товарищ Казин, за память, за доброе слово. А нам снова пора в Бескиды — в лагерь Тадека…

По просьбе Калиновского мы забрали с собой людей из диверсионной группы капитана Собинова. Утром 26 сентября возвратились к Тадеку. Вечером перебазировались всем отрядом на Горную Поляну, куда нам должны были сбросить груз.

Мы ждали самолет с обещанным грузом. Лежим рядом — Мак, Тадек и я. Ординарец Тадека притащил тулуп. Нам его вполне хватило на троих. Невдалеке смутно чернеют пирамиды хвороста. Молчим, вслушиваемся в тишину ночи. Тут-то и разыскал меня связной.

— Пан капитан, пан капитан, я привел Ольгу.

— Ольгу?.. Какую Ольгу?

Слышу шаги. Легкие, стремительные, очень знакомые. Наша Ольга! Схваченная гитлеровцами, вывезенная в неизвестном направлении. Та самая, которую мы уже мысленно похоронили. Стоит передо мною — живая, невредимая.

До самого рассвета Комар рассказывала свою одиссею. Ее действительно отвезли сначала в Монтелюпиху. Бросили в камеру-одиночку. Били. Допрашивал ее, судя по рассказам, мой «знакомый» следователь-весельчак, что так любил русские поговорки. Все добивался, от кого, с кем работала. Татуся видела только раз, а девочек ни разу. Старый Михал едва держался на ногах: очевидно, сильно били.

На четвертый день Ольгу повели длинными коридорами в канцелярию тюрьмы. Здесь ее уже ждали. Во дворе посадили в машину. Рядом оказался офицер-переводчик — лысый, приземистый, плотный, с непроницаемым лицом. Это он вел допрос во дворе у Врублей. Ехали из Кракова примерно час…

Часовой, ворота, высокая ограда. Цепкие глаза разведчицы фиксировали: ограда из досок. В тот же день Ольга поняла: она в отделении абвера. Привезли ее для радиоигры. По радиошколе отлично знала, что это такое: берутся твои позывные, твой шифр, твоя рация, и в Центр посылается дезинформация, изготовленная и соответственно приправленная на абверовской «кухне».

«Как быть? Что делать? Не соглашаться? Тогда — конец. Снова Монтелюпиха. И уже — никакой надежды. А тут, хоть и солдат полно, и часовые у ворот, возможностей для побега больше.

А что — если попробовать? Вступить в игру — еще не значит проиграть».

Ее ввели в радиорубку. Свой «Северок» Ольга узнала сразу. Сосед слева, рыжий радист в новеньких наушниках, придвинулся ближе, подмигнул, как старый знакомый, и запел, насвистывая: «Сиб… Сиб… Сиб…».

Ее позывные. Но у каждого радиста свой почерк. Вот почему им нужна именно она, Ольга. Что ж, играть так играть.

В первой «дезотелеграмме» Ольга сообщила Центру заранее обусловленный аварийный сигнал, сигнал провала.

«Омар, Омар», — понеслось в эфир. И Центр понял: Комар в беде. Комар в руках врага (все, что передает «Омар», — «дезо»).

Допрашивал ее знакомый офицер-переводчик. Тот самый, с залысиной. Потом даже отрекомендовался:

— Отман.

Это были какие-то странные допросы. Скорее беседы на неожиданные для Ольги темы. Толстой и Шолохов, Блок и Маяковский, Репин и Шостакович. Если бы не форма, не должность заместителя начальника гитлеровской контрразведки, Отман мог показаться весьма приятным собеседником.

Говорил по-русски почти без акцента (и это тоже удивляло. Один на один бывал с Ольгой неизменно вежлив). Интересовался, не обижают ли солдаты, расспрашивал о родителях. Однажды Ольге подумалось: «А вдруг наш, советский разведчик?» От одной этой мысли захватило дух, стало боязно за этого непонятного ей человека. Из-за нее, Ольги, он может провалить себя.

— Откуда, — как-то при случае спросила она, — вы, офицер вермахта, так хорошо знаете язык моей Родины?

— Это и моя родина. У нас, Отманов, глубокие русские корни. Мать родилась в Москве. Я учился в русской гимназии.

— В старых гимназиях не изучали ни Маяковского, ни Шолохова.

— О, позже я знакомился с Россией в разведывательной школе. Мы изучали Шолохова, Горького, Сталина, Ленина. Как это: чтобы бить врага — надо его знать. Нет, нет, я не советский разведчик. Я — сотрудник абвера, член национал-социалистической партии, присягал фюреру. Но, очевидно, мы не все знаем, ибо проигрываем войну. И с меня хватит. Поверьте, я не хочу вашей крови. Зачем отдавать войне еще одну молодую жизнь?

Перед Ольгой сидел пожилой, уставший, разуверившийся человек. Что-то подкупающее, искреннее было в его интонации, но недоверие от этого только возрастало.

«Почему он решил передо мной исповедоваться? Не ловушка ли? Не затягивает ли в паутину?»

— Я вам не верю.

— И не верьте. Как это у вас говорят — на здоровье. «Я не хочу, о други, умирать. Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Не понимаю, зачем страдать, но в остальном я согласен во всем с вашим Пушкиным. Жить, мыслить. Радоваться звездам, небу. Понимаете — жить? Хочу вам помочь, фрейлейн Ольга.

— Я не стану продажной шкурой.

— Разве я стал бы с такой особой вести откровенный разговор? Подумайте сами, фрейлейн Ольга.

— Что вам от меня нужно?

— На данном этапе — ничего. Просто я помогу вам бежать!

— А потом?..

— А потом вы поможете мне.

— Чем именно?

— Правдой. Расскажете своему шефу о наших разговорах, обстоятельствах побега. Доложите — офицер абвера и еще один сотрудник из русских предлагают свои услуги советскому командованию.