Комахов сам прошел через это. Он неоднократно рассказывал о различных абверовских приемах вербовки. Приемов было множество. Так, намеченный объект в лагере изводили в течение нескольких дней наказаниями, доводили до отупения, одури: бесконечные приседания, стояние по команде «смирно» и т. д. Затем пленного бросали в бетонный гроб — камеру штрафного блока, где нельзя было ни присесть, ни прилечь, только стоять.

И вот тут-то, когда муки становились нестерпимыми, когда исчезала последняя надежда на спасение, начиналось главное действие заранее задуманного, давно отработанного спектакля. Жертву извлекали с того света, из «гроба», мыли, отпаивали, кормили, вывозили к женщинам и ставили перед выбором: мучительное умирание или роскошная жизнь. Плата известная — измена Родине. Многие, очень многие предпочитали камеру-гроб. Когда становилось невмочь, бросались на проволоку под током, под огонь пулеметов. Были и такие, которые сознательно шли в немецкую разведку с единственной целью — перейти к своим.

Гость из Берлина на экзамене морщился, словно от зубной боли, не скрывал своего недовольства демонстрируемым «материалом». Экзамены растянулись на четыре дня. За это время Комахов дважды по поручению майора ездил к Отману. Отман отправил в служебную командировку Грозу, и зашифрованные донесения Молнии вскоре оказались в моей командирской землянке.

Радиограмма ушла в эфир, но мысль вновь и вновь возвращалась к Скавине, к воспитанникам шпионской школы. Как обезвредить предателей, оборотней, своевременно вырвать у них ядовитое жало? И помочь другим, что, может быть, еще важнее, вновь обрести себя, Родину?

А что, если с помощью Молнии подсунуть берлинскому гостю нашего человека? Пусть сами немцы и перебрасывают «агента» через линию фронта.

На рассвете мне принесли ответную радиограмму:

Успех операции во многом зависел от Комахова. И Молния, надо отдать ему должное, в Скавине потрудился немало. Он с разрешения майора взвалил на себя всю неблагодарную, черную канцелярскую работу. По ночам, когда берлинский гость отдыхал, тщательно просматривал дела курсантов. Утром, после завтрака, во время очередного доклада давал лаконичные, четкие характеристики экзаменующимся, вместе с герром майором уточнял конечные пункты высадки отдельных агентов. Он проделал немалую работу для нас, шифруя на клочках папиросной бумаги имена предателей, их будущие маршруты, адреса явочных квартир. Этим донесением, фотографиями курсантов и другими ценнейшими документами мы снабдили «агента».

Комахов, воспользовавшись отличным расположением духа берлинского гостя, под занавес предложил для отправки в тыл «своего», особо доверенного человека. По мнению Комахова, этот человек мог бы осуществить слежку уже на советской земле за агентами, вызывающими подозрение. Подозрение же у майора — и тут не обошлось без влияния Молнии — вызывали все. «Я и себе, — мрачно шутил майор, — верю только раз в году». Майор обратился к Отману. Правдивый, предупрежденный Алексеем, подтвердил отличную характеристику особо доверенному агенту: почтителен, смышлен, хладнокровен, проверен на акциях и карательных экспедициях.

«Агент» оказался на высоте и на экзамене, устроенном майором. Его отправили на Восток с последней группой.

Приступаю к самой скорбной странице этой повести.

Знаете ли вы, что такое снежный буран в горах? Когда тучи застилают небо, колючий снег забивает дыхание, ветер сбивает с ног, проникает сквозь одежду, выдувая последнее тепло?

А тут еще продукты на исходе, погода нелетная… Зайдешь в землянку одну, другую: кашель, сиплые, простуженные голоса, в глазах бойцов лихорадочный, сухой, температурный блеск.

Совсем разболелась Ольга. Груша насильно уложила ее на нары, укрыла кожухом. Разметалась, бредит. Зовет мать, Татуся. В чем-то горячо убеждает Отмана. Горит, как свеча…

Решаюсь… Нас, «красных десантников», давно приглашали в Завадку — маленькую, горную деревушку. В самый раз — хоть на время оставить землянки. Перебраться к гуралям.

…Двое суток отдыхали, блаженствовали наши бойцы. Тепло, парное молоко, а главное — радушие гуралей сотворили чудо. Ребята повеселели. Даже Ольга — а она болела тяжелее всех — пошла на поправку. На рассвете третьего дня из соседнего села Токарни прискакал партизанский гонец:

— Пан капитан, швабы… идут хмарой…

Вскоре возвратилась посланная мной группа разведчиков. На самодельных носилках из жердей принесли раненого — нашего «жениха» Андрея. За селом нарвались на засаду, отстреливались. Видели и танки, и броневики, и артиллерию. (Видно, подходили силы немалые).

У нас был строгий приказ: в бой с гитлеровцами не вступать.

— Андрея, — распорядился я, — немедленно к Гардому, в партизанский госпиталь Яна Новака. Всем — и жителям Завадки — в лес!

Увы, немногие гурали ушли с нами. Какой ни есть нехитрый домашний скарб, а бросать жаль: нажито своим горбом за долгие годы.

Мы только успели скрыться в лесной чаще, как где-то за нами застучали пулеметы, покрывая частый автоматный лай. Уже поднявшись на соседнюю возвышенность, я увидел разрывающий небо столб черного дыма.

Два дня спустя в Завадку по моему приказу отправились Митя-Цыган и Евсей Близняков. Как мы ждали их! И все еще надеялись. Они возвратились под вечер. В копоти. Молчаливые, с окаменевшими лицами. Привели с собой мальчишку лет десяти: разыскали в погребе.

Завадку фашисты сожгли дотла.

Каратели расстреливали всех подряд: стариков, женщин, больных и здоровых. В пылающие дома-костры бросали детей.

…Сердце каждого из нас жжет пепел Хатыни, Лидице, Орадура, многих уничтоженных в войну городов, сел. Это — наша общая боль.

А у меня есть еще и своя, личная, Завадка.

Во второй половине декабря работа нашей группы еще больше осложнилась. Острее ощущались перебои с продуктами; ведь нас стало почти в восемь раз больше. Абдулла хитрил, делил дневную норму крупы, жиров, мяса на два, а то и на три дня. С этим еще можно было мириться, но на исходе оказались боеприпасы. Не хватало патронов, гранат, взрывчатки.

Мы радировали Павлову:

Стояли мы тогда под Козлувкой — в 35 километрах от Кракова. Было трудно. Чертовски трудно. Однако круг нашей деятельности расширялся: агентурная разведка, привлечение новых людей, разведка боем, диверсии. Тут мы узнали такое, что внесло серьезные изменения в наши планы.

День начался удачно. Утром из отряда Гардого — там уже знали о наших бедах — прикатила повозка с провизией в сопровождении двух партизан и Яна Новака.

Ян отрапортовал:

— Капитану Михайлову от пана поручника: мешок муки, полмешка картошки, баранья туша.