Утром пришел к полковнику. Он искренне обрадовался мне, снова поздравил с успешным завершением труднейшей операции, сказал, что группа представлена командованием к правительственным наградам. Тут я и вручил ему рапорт. Он читал молча. Я видел, как с каждой строчкой каменеет лицо Бати.
— М-да, заварили мы с тобой кашу. Почему не доложил сразу?
— Я думал о деле, знал, что после моего сообщения группа, в лучшем случае, будет отозвана или заменена. Новую группу готовить — нужны месяцы. Разве не так было с нами после истории со «Львовом»? А смена явок, налаживание связи! Сколько на это потребовалось бы времени? Как я мог пойти на такое, когда дорог был каждый день?!
— Никто в группе не знал о вашем аресте? — Павлов перешел на официальное «вы».
— Никто.
— Даже заместитель?
— И Алексей. Разве группа могла бы нормально работать, не доверяя командиру?
— Логично. А может быть, надеялись: победителей, дескать, не судят?
— Чего не было, того не было, товарищ полковник. Готов нести полную ответственность.
— А кто тебя сегодня потянул за язык?
— Совесть… Партийная совесть. Без зубов, а грызет. Я сразу после побега твердо решил: возвратимся — все расскажу.
— Учти, будут проверять товарищи из «смерша». И с орденом попрощайся. Надолго. Может, навсегда.
— Что ж, я и к этому готов. Не за ордена[24] воевали — за Родину. Теперь, когда задание выполнено — не боюсь ни проверок, ни суда. Наш секретарь обкома, мой крестный по подполью, так говорил: «Для меня прежде всего — дело и совесть коммуниста. Потом — я сам». Совесть моя перед партией чиста. И за Ольгу тоже ручаюсь головой.
Павлов встал:
— Рапорту дам ход. Но что бы ни случилось, знай — я в тебя верю. Чтобы ни случилось…
Мой рапорт Павлов передал генералу, а на второй день потребовал письменное объяснение, почему я не доложил сразу про свой арест по рации. Объяснить это на словах, так просто, по-человечески, было нетрудно. А написать — куда сложнее. До сих пор в архиве Генерального штаба вместе с моим отчетом о деятельности группы «Голос» сохраняются два документа — рапорт, о котором уже шла речь, и объяснительная записка.
«Почему не доложил по рации? Командованию известно, что я не имел своего шифра, а пользовался шифрами радисток Груши и Комара. Понятно, что мое донесение об аресте стало бы известно одной из радисток, и, не исключено, всей группе. Это, безусловно, вызвало бы недоверие к командиру. После провала Комара положение еще больше осложнилось. Я считал, что мое сообщение приведет к замене группы, что, конечно, отрицательно отразилось бы на выполнении боевого задания. После 16 сентября я окончательно решил доложить обо всем только после выхода из тыла, что и сделал 30.1.1945 года (смотри рапорт «Голоса»)».
Мы с Ольгой оказались в резерве. Праздник кончился. Начались будни. Докладные, объяснительные, рапорты. С нами имел не одну беседу майор из «смерша» — человек внимательный и тактичный. Потом майор куда-то выехал, и нашим «делом» занялся капитан — уже не такой внимательный и тактичный. Беседы все чаще стали напоминать допрос. Чрезмерное недоверие нередко больно ранило душу. Но и в самые горькие минуты мы надеялись: недоразумения рассеются. Ни на минуту не теряли веры: Родина разберется.
И ожидания наши не были напрасны.
В дни Берлинской операции я находился не на Главном направлении, а на Дрезденском. К этому времени и Груши уже не было с нами. В Дрезден вместе со штабом фронта из всей группы «Голос» попало нас двое: я да Ольга.
В Дрездене, на Эльбе, нас застала Победа.
Город дымился в развалинах. Накануне прихода наших войск американцы, руководствуясь отнюдь не союзническим долгом и целесообразностью, буквально перепахали бомбами древний Дрезден.
Мы шли по улице, запруженной войсками. Десантники в маскхалатах, не выпуская оружия из рук, спали на теплой броне Т-34. Им не мешали ни праздничная пальба, ни песни, ни пляски под залихватские звуки сотен гармоник.
Ротный повар, как две капли воды похожий на нашего Абдуллу, щедро одаривал солдатской кашей немецких ребятишек, выстроившихся в длинную очередь.
Солнце светило вовсю.
— Как зовут тебя, капитан Михайлов? — неожиданно спросила Ольга.
— Березняк. Евгений Березняк. А тебя, Комар?
— Лиза… Елизавета Вологодская. Вот и познакомились, капитан. Где теперь наши?
Подошли к развалинам Цвингера — бывшей резиденции саксонских королей. Кто-то установил репродуктор. Мы услышали Москву, ликующий голос Левитана: «Победа, дорогие соотечественники, Победа!»
…Свободного времени было много. Привел в порядок свои записи, сделанные сразу после выхода из вражеского тыла. Получилось что-то вроде дневника.
Днем отправлялся на экскурсии, как сам называл прогулки по городу и окрестностям. Впрочем, им скоро пришел конец.
Как-то меня и Ольгу вызвали в штаб. Нам вручили документы. Выдали продовольственные талоны на дорогу. И началась для нас мирная жизнь…
ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА СПУСТЯ
Все эти годы мне очень хотелось встретиться с Василием Степановичем — моим учителем по разведшколе, поблагодарить за все, что он для нас сделал.
После демобилизации я снова заведовал гороно во Львове, а затем возглавил управление школ Министерства просвещения УССР. Часто бывал в Москве. Наводил справки, звонил по домашнему телефону. И женский голос, не вдаваясь в подробности, неизменно отвечал: «Василий Степанович в длительной служебной командировке». Встретились мы только в феврале 1969 года. А нашел меня Василий Степанович еще раньше — сразу после появления в «Комсомольской правде» повести «Город не должен умереть». Поздравил. Завязалась переписка.
И вот мы сидим в уютном номере гостиницы «Юность». Василий Степанович в штатском. Уже несколько лет как расстался с делом, которому отдал почти всю свою «взрослую» жизнь. Персональный пенсионер. Сколько же мы не виделись? Почти четверть века.
— Рапорт помнишь? А ведь получился из тебя разведчик. Я сразу почувствовал — будет толк, особенно после истории с папиросной фабрикой. Помнишь?
…На коробке — дымящаяся папироса. То было наше первое серьезное задание в разведшколе. До этого мы отрабатывали прыжки с парашютом — дневные, ночные. Ночной прыжок требовал особой психологической собранности. Было и такое практическое занятие: хождение в ночное время по азимуту. В марте подмосковные леса коварны, обманчивы. Под хрустящей коркой снега глубокие проталины. А ты пробираешься по стрелке компаса в пункт Б через овраги, лес, старое кладбище. И надо так пройти, проползти, чтобы ни звука. «Снять» часового, «подложить» мину.
Так вот, об истории с папиросной фабрикой… Мне, человеку без имени, из «ниоткуда», предстояло раздобыть документы вопреки строгостям (Москва была на особом положении), чтобы легализироваться, устроившись на московской папиросной фабрике, и собрать разведданные, представляющие интерес.
Начало операции, оказалось блестящим, благодаря неисчислимым талантам моего напарника, однокашника по школе. Мы жили в одной комнате, сидели за одной партой, в походе ели из одного котелка. Мы действительно были неразлучны — я и Олег. Это был друг, о котором говорят: «Добрый друг лучше ста родственников». К тому же я не встречал в своей жизни человека более одаренного, яркого. В разведшколу он пришел после двух лет подполья. Был смел, отважен, хладнокровен, находчив, артистичен, быстр в решениях. Роста среднего, но даже бывалых наших учителей Олег поражал необыкновенной выносливостью.
Разговорчив, но без навязчивости, всегда с внутренним чувством меры, такта. Остроумен, языком владел, как рапирой, даст кличку человеку, как припечатает, но без пошлости, ехидства. И при всем этом — щедрая, размашистая, русская натура. Когда я смотрел на Олега, мне всегда вспоминались стихи Алексея Константиновича Толстого:
