Надо было поближе познакомиться и с обстоятель­ствами бегства, и с «формулярным» списком беглеца. Обстоятельства бегства, о которых я уже рассказал несколько выше, показали, что дело приходится иметь с отчаянным, сильным и ловким человеком. История жизни этого человека, с которой волей-неволей мне пришлось познакомиться довольно коротко, показала, что, действительно, приходилось иметь дело с типом мошенника и преступника не совсем заурядного сорта.

Яков Григорьев — крестьянин по происхождению, но «хорошо» грамотный, что было редкостью в те времена. Насколько помнится, он был чуть ли не из кантонистов. Грамотный, рослый, представитель­ный, лет двадцати двух, он был уже унтер-офицером лейб-гвардии Измайловского полка. Но этот чин ему пришлось носить недолго.

Женщины и пьянство привели к тому, что, попав­шись в пустой краже в доме терпимости, он был разжалован в рядовые. Это его обидело. В первые дни после разжалования, не желая нести службу рядового, он задумал лечь в госпиталь, но времена были строгие, и доктор, найдя его совершен­но здоровым, отказал ему в этом. Яков Григорьев, не долго думая, схватил первую попавшуюся ему под руку доску и замахнулся ею на доктора. Если бы не подоспел дежурный по караулу, доктору пришлось бы плохо. За такой проступок Григорьев, и то «по снисхождению», был наказан 50 ударами розог. После этого он решил во что бы то ни стало бежать из полка. Это решение он и не замедлил привести в исполнение.

После бегства Григорьев начал заниматься воровством и мошинничеством, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя Московского мещанина Ивана Иванова Соловьева. Жил он обыкновенно за Нарвской заставой у содержателя хар­чевни Федора Васильева, близ станции «Четырех Рук».

Несколько раз его забирали даже в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Ивана Иванова Соловьева удостоверял упомянутый содержатель харчевни. Он же, как оказалось, принимал у него и краденые вещи и сбывал их. Григорьева-Соловьева за неимением существенных улик осво­бождали. Так тянулось несколько лет.

Надо было, следовательно, отдать справедливость Григорьеву, что он отлично умел прятать концы в воду и выходил из всякого мошеннического дела с не­запятнанной репутацией.Но и «на старуху бывает проруха». Вздумалось Григорьеву-Соловьеву съездить в Новгород, где он начал свою службу, и там, «на родине», попробовать счастья. Тут-то с первого раза ему и не повезло.

Ночью через открытое окно забрался он в квар­тиру чиновника Лубова и начал шарить на письменном столе. На беду, чиновнику в эту ночь почему-то не спалось. Заметив в соседней комнате незнакомца, отворяющего его письменный стол, чиновник неслышно прокрался на черный ход, запер за собой двери и, разбудив двух дворников, поймал вора, когда последний с внушительным по виду и плотно набитым узлом занес уже ногу с подо­конника.

Это похождение привело Григорьева и к установлению подлинной его личности, и в тюрьму. Здесь тоже ему не повезло. Из всех арестантов он считался самым беспокойным и постоянно под­вергался за разные проступки дисциплинарным наказаниям. Два раза он пытался бежать, но безуспешно. Наконец увенчалась успехом третья попытка, по дороге в Петербург. Ему удалось раздобыть пилку. Он подпилил оконные перекладины, быстро спу­стился по трубе, рискуя разбиться, но, как мы уже знаем, благополучно бежал.

Ясно было, что приходится ловить уже искушенного мошенника. Очень вероятно также было то, что он бежал именно в Петербург, который был ему, оче­видно, хорошо знаком. Встал вопрос о его приметах.

Приметы? Получился обыкновенный «паспортный» ответ: блондин высокого роста... Но мало ли блондинов высокого роста... Уси­лили наблюдение за местами, где он проживал раньше, приглядывались ко всякого рода блондинам высокого роста, но Григорьев, он же Соловьев, как в воду канул...

Прошло месяца три, а то и все четыре.

Уже светало, когда по одному из глухих переулков Выборгской стороны мирно шествовал домой ночной «страж» и мирно потрескивал трещоткой, которая в то время составляла необходимую принад­лежность ночных хранителей окраин Петербурга. Вдруг показалась маленькая фигурка, со всех ног бежавшая по направлению к сторожу. Это был мальчуган лет 12, с перепуганным лицом, еле дышавший от волнения и бега.

— Дяденька, дяденька! — кричал он, запыхавшись. — На заборе удавленник висит!..

Явилась полиция. Оказалось, что на одном из бесконечных заборов, которых так много в этой части города, висело тело человека в очень странном положении: корпус находился за забором, а со стороны улицы виднелась только голова, запрокинутая лбом книзу, туго притянутая у шеи небольшим ремнем, привязанным к громадному гвоздю, вбитому в середине забора. Картина была более чем неприятная...

Началось дознание, которое было поручено мне. Личность удавленника удалось установить. Им оказался чухонец из 2-го Парголова, крестьянин Лехтонен, который жил с женой и приемышем. Муж­чина был здоровый. Вечером накануне своей смерти он ушел из дому с утра. Где он был в течение целого дня, что делал — установить не удалось. Освидетельствование тела указывало, однако, на то, что здесь имело место убийство, которое убийца, очевидно, хотел выдать за самоубийство.

Первое время я ничего не мог обнаружить. И только после долгих розысков удалось обнаружить следующее.

У Лехтонена была сестра, некая Ахлестова, приезжавшая из Финляндии на несколько дней в Петербург и бывшая с ним, как удалось узнать, в день убийствав послеобеденное время в одном из трактиров в Измайловском полку. Сестра показала следующее.

Когда они вышли, уже сильно навеселе, из трактира, брат ее, Лехто­нен, держал в руках две двадцатипятирублевки, которые он получил за проданную лошадь. В эту минуту к ним подошел какой-то человек высокого роста, широкоплечий, с маленькими темными усиками и родимым пятном на левой щеке. Человек этот спросил у Лехтонена, который час, затем разгово­рился с ними и, узнав, что они идут на Выборгскую сторону, сказал, что ему с ними по пути.

Когда они дошли до Выборгской, уже стемнело. Незнакомец предложил им зайти в известную ему сторожку на огороде и выпить водки. Получив согласие, он сбегал за водкой. В сторожке они пили, по словам Ахлестовой, так много, что она до­пилась до бесчувствия и очнулась только ночью на огороде, но, как она впоследствии сообразила, совсем на другом конце. Думая, что в пьяном виде она сама сюда забрела, она не пошла искать брата, а вер­нулась на постоялый двор, где и ночевала, а на сле­дующее утро уехала к себе домой в Финляндию.

Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не увидев брата, пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины и так далее, но самые тщательные расследования привели к пол­ному убеждению в том, что она говорит правду.

У меня появилась мысль о тщетно разыскиваемом Григорьеве-Соловьеве. С одной стороны, при­меты подходили: высокий, плечистый, светлые глаза... Но с другой — темные усики, родимое пятно на левой щеке... Ничего этого в приметах не было.

Опять я начал усиленный розыск в тех местах, где мог быть этот преступник. К прежним приметам добавились еще усики и родимое пятно, но... опять все было безуспешно... Неудачи начали меня обескураживать, а тут явилась еще весьма-таки новая ловкая «штука»...

Из квартиры купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы, были похищены ценное верхнее платье и золо­тые часы. Как была совершена эта кража, мы долго не могли себе уяснить. Похищенные вещи находились в комнате, где хранились также в денежном железном шкафу процентные бумаги и деньги хозяина квартиры. Ком­ната запиралась особым французским замком, сделанным по особому заказу Юнгмейстера. Окон в этой комнате не было: она освещалась с потолка через стеклянную раму и длинную трубу, заканчивав­шуюся на крыше конусообразной, также стеклянной, рамой.

В тот промежуток времени, когда могла быть совер­шена кража (с 6 до 10 часов вечера), комната была заперта и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывав-шиеся, и при осмотре оказались целыми и неповреж­денными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо «чудесным» образом... Несмотря на то что мне уже случалось на своем веку видеть много ловких краж, в данном случае я был в недоумении.