Это происходило в три часа ночи. Неизвестный был доставлен в Управление сыскной полиции. На другой день, 10 января, был произведен допрос. Сначала он, видимо, решил запираться, плел нечто весьма несуразное, но потом, когда ему сказали, что чистосердечное признание может клониться только к его пользе, он (вот тонкая психологическая черта!) наотмашь перекрестился и начал свою исповедь-показание.

На вопрос, о каком тайном преступлении беседовал с приятелем в притоне, он ответил:

— Грех этот — убийство Шахворостова. Только я-то сам не убивал его...

Наконец-то! Таинственное дело, мучившее меня полтора года, начинало распутываться.

Он показал, что он — кронштадтский мещанин Федор Тимофеев Шаров, в Петербурге живет почти двадцать лет. Его, так сказать, послужной список таков: сначала он жил в услужении по кучер­ской части у Мятлевых, после же смерти бабушки господ Мятлевых, по ее духовному завещанию, вместе с другими дворовыми получил «вольную». Затем поступил к генералу Лерхе, где пробыл 7 месяцев, отошедши от службы вследствие отъезда генерала за границу. Потом последовательно служил в долж­ности кучера у Сафьянцева, у Обрезкова, у юнкера Лесли, у Стобеусса, у Спасского, наконец у Татищева. У Татищева вторым кучером служил Спиридонов. В один грустный для них день и Шаров, и Спиридонов были уволены от должности кучеров из-за пропажи кучерской одежды.

— Ну-с, — продолжал свой рассказ Шаров, — отойдя от места, поселились мы в том же доме Руадзе, на квартире у Прасковьи Тимофеевой. В этом доме находилось питейное заведение, которое содержал Бояринов, а сидельцем в заведении был зять его, крестьянин Иван Васильев Калин, подручным — Егор Денисов. Частенько мы захаживали со Спиридоновым в заведение. Однажды он мне говорит: «Сделай милость, достань ты дур­ману. Необходимо нам…». «Зачем?» — спрашиваю его. «А затем, — говорит Спиридонов, — что Иван Васильев хочет напоить им одного недруга своего, а потом, когда тот очумеет, дать ему основательную трепку. Он мне все объяснил. Оказывается, что какой-то богатый деляга-парень, Шахворостов, взял у Ивана Васильева сто рублей за то, что приищет ему подхо­дящее помещение под питейное заведение. А сам никакого помещения не нашел, да и деньги назад не возвратил. Вскипел, значит: дай, дескать, проучу Шахворостова.

— Ну и что же, достал ты дурман? — спросили Шарова.

— Как же, достал. Отправился к коновалу Кавалергардского полка. Так и так, говорю, дай мне дурману. «На что тебе», — спрашивает он.

Я ему сказал, что пошутить хочу над приятелем, дескать, усыпить его, а тем временем с женой его полюбез­ничать. У него, мол, бабенка круглая, ядреная. Ну дал мне сонного зелья коновал. Доставил я дур­ман кабатчику Ивану Васильевичу. Тот стал, значит, пробу делать. Настоял осьмушку водки им и дал Спиридонову выпить рюмочку. Выпил Спиридонов и ушел домой. Наутро, глядь, приходит к нам и говорит: «Ну, братцы, ни черта не стоит ваш дур­ман. Не действует! Я как лег, так и встал…». Иван Васильевич на меня пенять стал: «Какой же это дурман? Что же я с таким зельем поделаю с Шахворостовым?»

Далее Шаров рассказал, что кабатчик Иван Васильевич Калин все же не оставил мысль «попотчивать сей настойкой» врага своего — Шахворостова. Но это было не так-то легко: Шахворостов был весьма осторожным клиентом питейного заведения Калина, пил только одну рюмочку перцовки. А, как на грех, настойка своим мутным зеленоватым цветом совсем не походила на перцовку! Как быть? Пробовали было сеи джентльмены затащить Шахворо­стова в какое-нибудь другое заведение, чтобы там незаметно угостить беднягу своим «дурманным» зельем, но и это им не удавалось.

— Скажи, — спросил я Шарова, — почему сиделец питейного заведения Калин так упорно желал одурманить Шахворостова: действительно ли для того, чтобы только его «поучить», или же для какой-либо иной цели? Ну, например, для того, чтобы его ограбить?

— Не знаю точно, ваше превосходительство, но так полагаю, что и на деньги, может, его зарился, потому покойный Шахворостов слыл в больших деньгах.

— Так, стало быть, вы попросту убить и ограбить его желали? — строго сказал я.

Шаров промолчал.

— Да, ваше превосходительство, не буду таиться... Действительно, когда не удалось нам опоить зельем Шахворостова, стали мы искать какой иной способ порешить с ним, ограбить его. И, мой грех, я пер­вый надоумил компанию нашу так поступить: зама­нить Шахворостова в местность Мятлевских дач, которую я хорошо знал, а там его и убить.

— И вы так и сделали?

— Так и сделали.

— Расскажи же подробно, как вы, изверги, совер­шили ваше преступление.

— Как-то раз зашел в питейное заведение покойничек. Мы четверо: я, Иван Васильич Калин, Спиридонов и подручный Егор Денисов начали предлагать ему место, говоря, что близ Мятлевских дач, в Лиговском парке, требуется, дескать, человек опытный, знающий, для присмотра за рабочими. «Жалованье чудесное тебе дадут!» — уверяли мы. Раз­горались глазки у Шахворостова. «Что ж, — говорит, — братцы, я согласен. Поедемте. Вот только домой за аттестатами схожу». И ушел. А мы радоваться начали: вот когда, мол, попался ты на удочку! Это почище дурману будет!.. Вернулся скоро Шахворостов. Отпра­вились мы все на Петергофский вокзал и поездом в десять часов утра поехали на Лигово. Я поехал в другом вагоне, а Шахворостов ехал вместе с Калиным, Спиридоновым и Денисовым.

— Почему же ты ехал отдельно? — спросил я.

— Чтобы не попадаться на глаза Шахворостову, — ответил Шаров. — Он, так вам скажу, недолюбливал меня, подозрительно ко мне относился...

— Что же, вооружены чем-нибудь вы были?

— У Ивана Васильевича Калина нож был. Когда Шахворостова пригласили ехать в Лигово, он вынул нож складной, с черным черенком, и остро-преостро наточил его на бруске. Все о ноготь свой пробовал, остро ли нож режет... Когда приехали мы в Лигово, то они повели Шахворостова к Кушелевой даче, я же, хоронясь, издали за ними следовал. Смотрю: повернули они все в лес... Я тайком за ними. Иду тихо, осторожно, словно зверя какого выслеживаю. Вот как, примерно, на охоте, когда облаву устраивают. Только скрылись они от моих глаз — в густоту лесную, должно, зашли. Прошло, примерно, минуты две. Вдруг страшный крик донесся до меня. Хоть и ожидал я, ваше превосходительство, такое окончание дела, а все же, поверите, от крика этого словно очумел. Таково жалостно закричал Шахворостов, ну вот словно из него жилы вытягивали! Бросился я бегом туда, откуда крик раздался. Прибежал, смотрю: лежит это Шахворостов уже уби­тый, зарезанный, а кровь из раны так и льет, так и льет! Руками-то, бедняга, еще как будто землю роет, а Иван Васильевич, Спиридонов да Денисов на него хворост да древесный сор сыплют... Когда я прибежал туда, вдруг все всполохнулись: близко, совсем близко послышался звук лошадиных копыт. Бросились тогда все наутек. Побежал и я. Смотрю: на дороге лежит сумка, черная, клеенчатая. Схватил я ее и еще пуще побежал. Выбежав из леса, остановился передохнуть. Как раз в эту минуту по дороге, в саженях примерно пятидесяти от места убийства, проезжал английский посланник. Я сразу узнал его, по­тому у господ наших всего насмотрелся. Когда ка­рета проехала, дошел я до речки и выкупался. Больно уж жарко да и не по себе мне было. Выкупавшись, пошел я по шоссе пешком в Петербург, куда и прибыл около семи часов вечера. Как пришел, прямо направился в заведение Ивана Васильевича, отдал ему сумку и выпил осьмушку водки. Потом в баню отправился. Из бани вернулся в заведение и спраши­ваю Кабина: а сколько, примерно, в сумке капиталов находится? «Шестьсот рублей» — отвечает Калин. На другой день пришел я к нему и говорю: «Ой врешь, Иван Васильевич, не может того быть, чтобы у Шахворостова так мало денег было.». А Калин тогда засмеялся и сказал, что он пошутил, что денег оказалось шесть тысяч.

— Сколько же ты получил из них за свою облаву? — спросил я Шарова.

— Не много, — с горечью и досадой в голосе ответил он. — Он сразу после убийства стал выпрова­живать меня и Спиридонова из Петербурга. «Уезжайте, — говорит, — куда-нибудь, а то ведь, дурачье, проболтае­тесь». Он дал всего тридцать рублей. Поехал я в Москву. Пробыл я там около трех месяцев. Оттуда писал Калину о нужде моей, но он ничего мне не прислал. Вернувшись в Петербург, стал наведываться к нему. В первый раз дал он мне всего 8 рублей, а потом выдавал все по грошам, когда тридцать, когда двадцать копеек.