Лорд Бромфорд, почти неизвестный высшему обществу, совсем недавно (после смерти отца) унаследовал скромное баронство. Он был единственным выжившим сыном своих родителей, поскольку все его братья и сестры (число которых, по мнению разных источников, колебалось от семи до семнадцати) перешли в мир иной еще в младенчестве. Быть может, именно по этой причине мать с самого рождения не выпускала его из-под своего любящего крылышка. Собственно, других видимых причин для этого не наблюдалось; как справедливо заметила Софи своим двоюродным братьям и сестрам, румяный цвет лица и выраженная упитанность свидетельствовали о цветущем здоровье молодого лорда. Он получил домашнее образование, а когда пришло время отправлять его в Оксфорд, ниспосланная самим провидением простуда уберегла его от тягот и лишений университетской жизни. Лорду Бромфорду было прекрасно известно, что у его наследника слабые легкие, так что леди Бромфорд достаточно было каждый день напоминать ему о несчастьях, кои непременно обрушатся на сына, если он станет студентом, чтобы убедить супруга дать согласие на альтернативный план. Генри, в сопровождении одного человека духовного звания, к которому леди Бромфорд питала безграничное доверие, отбыл на Ямайку с визитом к своему дяде губернатору. Считалось, что тамошний климат весьма благотворен для страдальцев с больными легкими, и только когда Генри уже четвертый день болтался в море, его мать выяснила, что на остров время от времени обрушиваются тропические ураганы. Но отзывать сына было уже слишком поздно, и он продолжил свой вояж, жестоко страдая от морской болезни. Зато в Порт-Рояль Генри прибыл без малейших следов кашля, который внушал его матушке поистине лихорадочное беспокойство. Во время его визита ураганов, которые могли бы унести его в море, на острове не случилось, и когда за несколько месяцев до достижения им совершеннолетия он вернулся в Англию, то выглядел настолько здоровым и крепким, что его мать поздравила себя с успешным претворением в жизнь своего замысла. Она не сразу заметила, что за время восемнадцатимесячного пребывания вдали от нее он обзавелся привычкой поступать вопреки ее материнской воле. Следуя ее советам, он менял носки, повязывал горло шарфом, кутал ноги в теплые пледы и старательно избегал нездоровой пищи. Но когда она порекомендовала ему отказаться от шума и гама разгульной жизни Лондона, он, поразмыслив, заявил, что предпочел бы жить в столице; когда же она предложила ему выгодную и достойную партию, сын ответил, что весьма ей признателен, но пока еще не решил, на женщине какого склада хочет жениться. Он предпочел не спорить, а отказаться от выгодной партии и поселиться в Лондоне. После этого его мать говорила подругам, что ее Генри можно увлечь, но нельзя заставить, в то время как его камердинер, человек прямой и откровенный, заявлял, что его светлость упрям как осел.
Он пробыл в городе уже некоторое время, прежде чем семейство Ривенхолл обратило внимание на его существование. Его знакомые (коих Хьюберт презрительно окрестил бандой дураков) не принадлежали к числу их друзей, и только познакомившись в «Олмаксе» с Софи и станцевав с нею контрданс[51], он предстал перед ними во всем блеске своей личности. Дело в том, что лорд Бромфорд, оказавшись нечувствительным как к красоте Сесилии, так и к достойному выбору своей матушки, решил, что именно Софи станет ему подходящей женой. Он явился с визитом на Беркли-сквер, причем в тот самый момент, когда Хьюберт и Селина находились у леди Омберсли. Он пробыл у них полчаса, успев за это время поразить хозяев сведениями о растительном мире Ямайки и влиянии камфарной настойки опия на человеческий организм, и они внимали ему в ошеломленном негодовании до тех пор, пока в комнату не вошла Софи. И только тогда пелена спала с их глаз: они наконец осознали, с какой стати его светлость вдруг решил почтить их дом утренним визитом, и их скука сменилась нечестивым злорадством. В мгновение ока неудачливый кавалер Софи стал тем прочным фундаментом, на котором наделенные живым воображением молодые люди принялись строить самые несуразные измышления. Стоило какому-нибудь уличному певцу громко запеть на площади, как Хьюберт или Селина провозглашали, что это лорд Бромфорд дарит Софи серенаду. Когда же он целых три дня вынужден был провести взаперти в своей квартире, страдая желудочным расстройством, они заявили, что он дрался на дуэли из‑за ее прекрасных глаз. А бесконечный роман о его похождениях в Вест-Индии, творчески дополненный и живописно разукрашенный бойким воображением трех молодых людей, превратился в нечто настолько возмутительное, что вызвал протесты даже у леди Омберсли и мисс Аддербери. Впрочем, леди Омберсли, хотя и осуждала подобные игривые и насмешливые излишества, сама изрядно изумлялась настойчивости, с какой лорд Бромфорд преследовал ее племянницу. Он взял за правило появляться на Беркли-сквер под самыми смехотворными предлогами; каждый день он прогуливался по парку в надежде подстеречь Софи и добиться приглашения сесть в ее фаэтон; он даже приобрел какую-то породистую клячу и каждое утро разъезжал на ней взад и вперед по Главной аллее, мечтая встретить Софи, когда она будет выгуливать Саламанку. Удивительным образом ему удалось убедить свою матушку свести знакомство с леди Омберсли и даже пригласить Софи на концерт античной музыки. Он не обращал внимания на насмешки и пренебрежительное отношение, а когда его родительница намекнула ему, что из Софи едва ли получится подходящая для серьезного мужчины супруга вследствие исключительной фривольности ее нрава, он заявил, что ничуть не сомневается в своей способности направить ее мысли в более благоразумное русло.
Вся же пикантность происходящего, по мнению юных представителей семьи Ривенхолл, заключалась в том, что Чарльз, обычно крайне нетерпимый к любым претендентам, по каким-то непонятным соображениям всячески поощрял его светлость. Он уверял, что в лорде Бромфорде сокрыто много хорошего. По его мнению, манера лорда Бромфорда вести беседу свидетельствует о том, что он наделен здравым смыслом, а его описания Ямайки крайне интересны и занимательны. Вот только Селина (превратившаяся, по словам Чарльза, в молодую и нахальную девицу) заметила, что появление в доме лорда Бромфорда служит старшему брату сигналом срочно ретироваться в свой клуб.
Ухаживания его светлости, планы по организации бала, нескончаемый поток визитеров и даже неблагоразумный поступок Софи – все это привело к тому, что жизнь в доме забурлила весельем и восторженным ожиданием. Это подметил даже лорд Омберсли.
– Клянусь Богом, не знаю, что на вас нашло, поскольку раньше здесь было весело, как на кладбище! – провозгласил он. – Вот что я вам скажу, леди Омберсли: пожалуй, я сумею уговорить Йорка заглянуть на ваш вечер. Неофициально, как вы понимаете, но сейчас он застрял в гостинице «Стейбл-Ярд» и наверняка будет очень рад зайти к вам на полчасика.
– Уговорите герцога Йорка заглянуть на мой вечер? – эхом откликнулась его жена, пораженная до глубины души. – Мой дорогой Омберсли, вы, очевидно, лишились рассудка! У нас будет всего десять или двенадцать пар для танцев в гостиной и два карточных столика в Малиновой гостиной! Умоляю вас не делать этого!
– Десять или двенадцать пар? Нет-нет, Дассет не рассуждал бы о красных ковровых дорожках и парусиновых навесах, если бы речь шла о таком скромном приеме! – возразил его светлость.
От этих не предвещающих ничего хорошего слов миледи похолодела. Назначив дату званого вечера и предупредив Сесилию, чтобы та не забыла послать приглашение очень скучной девице, приходившейся ей крестной дочерью, она особенно не задумывалась о предстоящем мероприятии. Но сейчас она все же решилась поинтересоваться у племянницы, сколько гостей приглашено на этот роковой вечер. Ответ поверг ее в ужас и едва не привел к обмороку. Ей пришлось прибегнуть к испытанному средству – нюхательным солям, и выпить стакан воды, которой заботливо подала ей Сесилия, прежде чем она пришла в себя настолько, чтобы протестовать. Сидя на софе, она попеременно пила воду и нюхала соли, жалобно стеная по поводу того, что скажет Чарльз, когда обо всем узнает. Софи понадобилось добрых двадцать минут, чтобы убедить ее в том, что раз Чарльзу не придется оплачивать организацию увеселения, то и волноваться не о чем. Но даже после этого леди Омберсли со страхом представляла тот пугающий момент, когда правда неизбежно откроется, и не могла без дрожи смотреть на старшего сына, стоило тому войти в комнату.
