Возможно, мне разрешили бы войти в мечеть, но я даже не пытался. Проникновение в жизнь арабов далее дозволенного предела представляется мне проявлением нескромного любопытства. Следует наблюдать этот народ на том расстоянии, на каком он согласен показать себя: мужчин — вблизи, женщин — издали, но никогда не пытаться проникнуть в спальню и мечеть. Описывать женские жилища или ритуалы арабского религиозного культа, по моему мнению, значит не просто поступать нечестно, а еще и встать на ложную точку зрения в отношении назначения искусства.

Баб-эль-Кебир, начало главной улицы, подступы к дому Теджини — вот и все достопримечательности Айн-Махди. Во всем остальном ощущаются обычная небрежность и нерадение; верхний квартал застроен так же беспорядочно, как Лагуат. Здесь, как повсюду, двери с просветами, грязные улочки и глинобитные дома, потрескавшиеся от солнца; дети, прячущиеся, словно в засаде, и убегающие, завидя нас; женщины еще более дикие, чем в других местах, скрывающиеся при нашем приближении под темными портиками домов; безразличные мужчины, которые тяжело приподнимаются с ложа, где отдыхают, и приветствуют нас с слишком высокомерным для простых горожан видом.

Наш дом примыкает к садам с юго-западной стороны. С моей террасы, облокотившись на зубчатую стену укреплений, я охватываю взглядом большую половину оазиса и всю равнину: с юга, где воспламененное небо вибрирует от далеких испарений пустыни, до северо-запада, где безводная, выжженная местность цвета теплой золы незаметно переходит в горы. Мне всегда нравились виды, открывающиеся с высоты, и я всегда мечтал, что увижу на фоне неба и безграничных просторов гигантские фигуры великих героев в простых сценах их жизни. Елена и Приам на вершине башни назначают командующих греческой армией; воспитатель увлекает Антигону на террасу дворца Эдипа, а она пытается отыскать глазами брата в лагере семерых героев — вот картины, которые меня волнуют и, мне кажется, заключают в себе торжество человеческой природы и трагедию жизни. «— Кто этот воин с белым плюмажем на шлеме, идущий во главе армии?.. — Принцесса, это вождь. — Но где же мой любимый брат? — Он стоит рядом с Адрастом у могилы семи дочерей Ниобеи. — Ты его видишь? — Вижу, но не слишком отчетливо».

Я думаю сейчас, что подобные сцены, а возможно, с теми же чувствами разыгрывались на этой самой террасе, где я пишу свои заметки. Я смотрю на пустую площадь, где находился лагерь, и вижу белый квадратный блок Айн-Махди, похожий на могилу Зетоса, одного из сыновей Зевса.

Я позабыл сказать тебе, что утром, во время прогулки, нашел у садовой ограды осколок снаряда, попавшего туда во время осады в 1838 году, а в городе — французскую перчатку, бог весть кем принесенную и брошенную на кучу навоза, где копошились три серых гуся, птицы более редкие здесь, чем страусы.

Сегодня вечером мы вернулись в Таджемут. Чтобы избежать гостеприимства каида, мы решили разбить лагерь вне города, рядом с ручьем, у садовой стены. Здесь мы увидели араба, который сидел на земле в центре круга, образованного пятью дромадерами. В его бурнусе была охапка травы, и он распределял ее по травинке; пять животных лежали с вытянутыми вперед шеями, а их причудливые головы почти покоились на коленях хозяина. Они глухо ворчали друг на друга из-за жалкого корма, который, должно быть, вызывал у них воспоминания о плодородном сезоне. Погонщик верблюдов уступил нам свое место — утрамбованный склон, очищенный от камней, где удобно было расстелить ковер.

На этот раз я спросил лейтенанта:

— Поставим палатку?

Лейтенант поспешил ответить:

— Не стоит.

И я сказал, смеясь, маленькому Али:

— Хорошо, не снимай ничего, не будем развязывать тюки до следующего перехода.

Нам можно было не брать с собой столько багажа и обойтись без проводника и без мула.

Но лейтенант считает, что они подходят друг другу, а без них мы имели бы вид жалких бедняков.

Мягкая и спокойная ночь опускается на печальную мирную страну, которая становится чуть оживленнее, чем днем. Вместе со светом исчезают и тени; серый туман, собирающийся над городом, создает иллюзию свежести. Безмолвные силуэты проходят по вершине бесплодного холма, вырисовывающегося на оранжевом небе, и исчезают на уже потемневшей дороге, которая ведет в Баб-Сфайн. Пальмы раскачиваются, будто желая стряхнуть дневную пыль; на соседней улочке слышен плеск воды, набираемой мисками и стекающей с полных бурдюков.

Нам будет нелегко уклониться от приглашения на диффу: уже сейчас заметна суета людей, снующих между городом и нашим бивуаком. Каид, появившийся рядом с нами, отдает приказы. На нем все тот же некрасивый бурнус желтого цвета; он смеется, и его безбородое розовое лицо со светло-голубыми глазами выражает удовольствие от встречи с нами. Слева, на высоком холме, собираются любопытные, которые, возможно, привлечены приготовлением пищи.

Не желая уступить хозяевам в проявлении гостеприимства, мы предлагаем каиду свечу, хлеб, который мы везем еще из Лагуата, два лимона и полный котелок кофе. Вновь прибывшие многочисленные гости образуют круг. Я спрашиваю себя, как все эти люди обойдутся двумя лимонами и тремя чашами.

Каид берет один из лимонов, проделывает в нем маленькую дырочку, приникает к ней губами, осторожно высасывает немного сока, затем передает плод соседу. Лимон обходит весь круг и возвращается жалкой, съежившейся шкуркой в руки каида, который осторожно прячет ее в капюшон своего бурнуса, будто желая сохранить до следующего пиршества. Затем по кругу пускают три наполненные до краев чаши, и каждый отпивает, дождавшись своей очереди. Пустые чаши поставили в центре круга.

после чего один из наиболее разодетых гостей, самый упитанный на вид, облизал их и вытер пальцем, как бы удостоверясь, что в них ничего не осталось, кроме запаха кофе.

Праздник набирает силу; появляются музыканты и певцы. Мы зажигаем еще одну свечу. Я узнаю, что Аумер и Бен Амер заказали музыку и оплачивают эту часть развлечений. В десяти шагах от нас разжигают большой костер. Со своего места я неясно различаю тушу жирного барашка, которая вращается на вертеле над огнем; вокруг склонились внимательные повара с таким жадным выражением на лицах, что я не знаю, находятся они здесь, чтобы жарить барана или есть его.

Одиннадцать часов. Я отдал бы все диффа мира за час сна. На сей раз я оставляю свой обед нетронутым, и надо сказать, никто не обижается за нарушение обычая.

Если что-нибудь может сравниться с воздержанностью и умеренностью арабов, то только их прожорливость. У этих людей замечательные желудки, они то удовлетворяются кусочком, который не насытит и ребенка, то поглощают невероятное количество пищи, способное уморить сказочного обжору. Трудно даже описать проворство челюстей, быстрые движения пальцев, рвущих мясо на куски или скатывающих тесто кускуса, и волчий аппетит, угадывающийся по лицам этих чревоугодников. Наш любитель кофе творит чудеса: он уже не жует пищу, зубы ему ни к чему, обеими руками, как жонглер шарики, он бросает кусок за куском в широко открытый рот, кажется, что он не ест, а пьет. Каид не уступает его никому.

Накрыты три стола. За первым сидят важные особы, они обладают привилегией выбирать лучшие куски и сдирать подрумяненную кожу барашка. Люди, сидящие за вторым столом, в свою очередь, могут рвать жареное мясо зубами в течение определенного времени; интересно, что останется третьему столу, за которым сидят слуги, совсем молодые люди и четыре музыканта, когда блюда выйдут из рук почетных и знатных гостей.

У всех очень сытый вид; раздаются звуки, выражающие удовлетворение. Человек, издавший неприличный звук, невозмутимо произносит: «Хамдуллах!» («Слава Аллаху!»); ему отвечают: «Аллах иатиксаха!» («Пусть Аллах даст тебе здоровья!»). С новым пылом возобновляются прерванные песни. Нам оставляют охрану из восьми человек, которые будут бодрствовать рядом, но опасаюсь, что нам тоже не удастся сомкнуть глаз.