В шесть часов мы потеряли из вида Таджемут, и почти тотчас же перед нами открылся массивный, вытянутый, чуть расширенный в средней части коричневый силуэт одинокого города с двумя светлыми точками почти в центре — это был Айн-Махди. Солнце, склонившееся к горному массиву, зашло городу в тыл, вычерчивая ажурные контуры, и залило отроги Джебель-Амура смешанным фиолетовым и зеленовато-голубым сиянием. День клонился к закату; время вступления в долго хранивший свои тайны святой город было выбрано как нельзя лучше: вечерний полусвет, лишь приоткрывающий завесу над святилищем, тень, обволакивающая его на наших глазах, — все чудесным образом вызывало благоговейное чувство смешанного любопытства и почтения, которое всегда внушал мне Айн-Махди.

В семь часов мы достигли подножия укреплений. Стены солидной кладки с частыми зубцами увенчаны маленькими пирамидальными куполами. Аумер поспешил вперед, чтобы предупредить каида о нашем прибытии, и мы въехали в город с весьма скромным эскортом из одного всадника. За укреплениями менее высокая стена образует внутреннюю ограду садов. Между стенами проходит узкая и извилистая дозорная дорога. Именно по ней заставил нас кружить проводник, чтобы выйти к главным воротам — Баб-эль-Кебир. Ворота напоминают вход в крепость. Они расположены в высокой стене между двумя массивными квадратными башнями и гораздо выше, чем обычные ворота арабских городов; солидные створы обиты железом; их контур, почти столь же широкий, как и высокий, обведен известью; к внешней стороне стены примыкает скамья из серого камня, отполированного временем. Крытый вход просторен и вместе с углублениями в толще боковых башен образует настоящий учебный плац.

Улица, на которую попадаешь, выйдя из-под свода, соответствует монументальным воротам. Она слишком широка для арабской улицы, проходит между высокими глухими стенами, выложенными из камня, без оконных и дверных проемов и такая чистая, что кажется выметенной. Через сотню шагов она поворачивает под прямым углом у белого дома мавританского стиля, необычная форма которого напоминает одновременно дворец и мечеть. Это высокое белое здание со стрельчатыми окнами в верхнем этаже, украшенными вычурной резьбой, — одно из нескольких принадлежавших мусульманскому священнику Теджини. Оно стало местом его погребения и мечетью Айн-Махди. Имя Теджини, которое вряд ли вызовет у тебя большой интерес, когда ты прочтешь о нем, мой любезный друг, заставило меня, когда оно сорвалось с губ маленького Али, испытать искреннее волнение. Оно наложило на все вокруг благородный отпечаток героизма и святости. Я чувствовал, что воинственный дух великого человека все еще витает над этим гордым, строгим городом. Воображение не обмануло меня: Айн-Махди был отличен от виденных мной городов и отвечал своим обликом моим давним представлениям.

Никем не охраняемое стадо верблюдов запрудило всю улицу. Кроме безмолвных животных, вокруг не было ни души. Пустынная, безмятежная улица заволакивалась пыльными тенями рыжеватого цвета; осязаемая тень, отягченная зноем, приносила смутные запахи, возникающие с наступлением темноты только в южных арабских селениях. Несколько человек стояли на террасе дома Теджини; их взгляды были устремлены в сторону гор. Они заметили, как мы вошли в город и повернули за угол, но не отвлеклись от наблюдения предмета, который привлек их внимание далеко на западе.

Каид, заранее извещенный о визите, ждал нас у входа в красивый дом, разновидность дар-дияфа*, который мы заняли. К дому прилегает большой двор с просторными конюшнями, где стояли наши лошади; прочная, добротная лестница ведет на второй этаж; на галерее находятся предоставленная нам комната для дневного отдыха и красивая, выстланная коврами терраса для ночного сна.

Нынешний каид Айн-Махди не поражает ни своим внешним видом, ни манерами, зато надлежащим образом представляет гражданскую власть в мещанском и благочестивом муниципалитете. Это простой и достойный человек, лицо которого с тонкими, но мягкими чертами, одежда из толстой белой шерсти, четки из черного дерева и короткие волосы вызывают скорее мысли о представителе административной власти и священнослужителе, чем о военачальнике. Прием, оказанный нам, был строгим и холодным, как сам каид, и я сразу приметил свойственную ему рассеянную обходительность, которая не была выражением бестактности, но не отличалась предупредительностью. Едва мы изложили ему цель нашего визита — он уже знал о ней из рекомендательного письма, — как он нас оставил, что было против обычая. Это меня весьма удивило. Через несколько минут началась диффа. Два спаги подняли голубые простыни, которыми по обыкновению накрывали блюда, и я увидел по их лицам, что произошло что-то ужасное. На столе стоял кускус из ячменной муки и кушанья самого худшего качества. Аумер поднялся со значительным видом, взял одно блюдо и приказал слуге: «Унеси и скажи каиду, что произошла ошибка». Ошибкой ли можно было объяснить подобное отношение к гостям? Мы так этого и не узнали, но через мгновение принесли ужин и появился сам каид с извинениями, на сей раз в окружении достаточно многочисленной свиты из прислуги и друзей. Все они теснились в углу террасы, смотрели на заходящее солнце и что-то оживленно обсуждали между собой.

— Вы понимаете, что происходит? — вдруг спросил меня лейтенант. — Они еще ждут луну, у них рамадан еще не кончился.

Аумер ехидно усмехнулся, заявив, что в Лагуате видели ночное светило еще накануне вечером, в 7 часов 35 минут.

— Бесспорно лишь то, что мы досаждаем хозяевам, — сказал я лейтенанту, — это очевидно, и я считаю, нам надлежит объясниться.

Мы объяснили, что рассчитали время отъезда таким образом, чтобы не стеснять хозяев; что мы отбыли из Лагуата в 7 часов 35 минут вечера по орудийному выстрелу, который возвестил об окончании поста, чтобы прибыть в Айн-Махди в первый день байрама. Я описал приготовления, которые совершались в тот момент у их соседей: все кухни дымились, город был полон запахами мяса — и призвал в свидетели двух спаги и маленького Али. Нам возразили, что, если лагуатцы видели новую луну, значит, они не слишком требовательны, а в Айн-Махди более точно соблюдают обычай и пост еще продолжается.

В этот момент каид простер руки к горизонту, и все увидели на бледном западном небе тонкий и длинный рог нарождающегося месяца. Он выделялся с четкостью серебряной нити на совершенно чистом небосклоне цвета золота с зеленым налетом. Под ним мерцала маленькая звезда, блестящая, как глаз улыбающегося человека. Мы несколько минут любовались чудесным знамением окончания длительного поста. Дневное светило висело низко над горами, через мгновение тонкий нижний край диска скрылся, и постепенно солнце закатилось.

Каид, более озабоченный увиденным, чем нашим присутствием, покинул галерею со своими слугами, чтобы объявить о завершении рамадана в 1269 году хиджры. Его сын — подросток с нежным лицом, но уже с манерами взрослого человека — лег, не говоря ни слова, на ковер, чтобы провести ночь рядом с нами. Меня клонило ко сну; я слышал неясное пение, похожее на чтение печальных псалмов, которое доносилось из усыпальницы Теджини, наслаждался некоторое время блеском звезд над головой и, не дождавшись конца трапезы, заснул среди деревянных блюд и марджелей с молоком прямо за столом, который служил нам и постелью.

Первое впечатление сохранилось: Айн-Махди напоминает мне Авиньон. Мне трудно объяснить это, ведь вряд ли существует что-либо более различное, чем любое арабское селение и французский город; сходство, которое тем не менее я находил во внешнем облике двух городов, заключалось в линии ажурных укреплений, одинаково теплом, коричневом цвете, видных издалека памятниках, величественно возвышающихся над строениями. Я говорю о духовном родстве двух молчаливых характеров, о властности, готовой постоять за себя, о суровой святости. Сочетание особенностей крепости и аббатства вызывает в памяти образ средневекового феодального замка. Города эти производят сходное впечатление, и, возможно, сравнение, порожденное моей фантазией, даст тебе точное представление о реальности.