Чуть дальше показались лавочки и кофейни с навесами над улицей, создающими тень. На скамьях, покрытых циновками, расположились курильщики, хозяева кофеен поливали водой камни перед входом. Компания, собравшаяся здесь на небольшом пространстве, где, казалось, нашло прибежище все живое в городе, состояла из спаги*, кавалеристов Махзена и нескольких одетых в белое арабов: праздновали их возвращение.

Среди них я узнал некоторых моих товарищей по путешествию: Али, Эмбарека и маленького Маклуфа. Последний в сапогах со шпорами с несвойственным ему мужественным видом пил кофе; двое слуг в свежей одежде сидели на корточках за шашечной доской.

Господин Н. провел меня прямо в дом коменданта, стоящий на площади, в одном углу которой течет ручей, из него берут воду жители, и он же служит водопоем для животных. У входа на площадь возвышается огромная пальма, прямая, как мачта. В середине мирно дремлет стадо желтоватых верблюдов. Вокруг них и в тех местах, где появилась тень, виднеются вытянувшиеся вдоль стен белые фигуры спящих арабов, закутанные в бурнусы… По дороге, впереди нас, под палящим солнцем идут старая женщина в лохмотьях с бурдюком на плечах и маленькая полуодетая девочка, держащая в руках миску, с воронкой из пальмовых волокон на голове, стуча по земле босыми пятками и оставляя в пыли влажный след.

Солнце испепеляющее; кожа седельной кобуры обжигала руки; повсюду царила величественная тишина — в гарнизоне время сиесты: солдаты заперты приказом в казармах до двух часов, когда прозвучит сигнал подъема.

— Вот дом коменданта, — сказал мне господин Н., остановившись перед прямоугольным сооружением с разноцветным фасадом, — и ваш, вероятно, — добавил он, указывая на высокую стену из серой глины с двумя отверстиями, затянутыми тканью.

Справа к стене дома прижалась пушка, нацеленная в центр площади.

Вчера, в два часа, я устроился в «доме для гостей» и сказал бы, что уже привык к нему, если бы не сохранил почти полностью привычки жизни на бивуаках. Я храню воспоминания о предыдущих путешествиях, когда мне приходилось ночевать в самых неожиданных условиях, начиная с гнезда скорпионов в Бушагруне до Дар-Дияфа в Тольге, где моими соседями по комнате были молодой страус и антилопа; и все же я не перестаю удивляться убогости убранства моего здешнего жилища. А оно еще было специально отремонтировано, чтобы принимать почетных иностранцев, и при нем даже собираются устроить арабскую канцелярию.

— Я очень рад, — сказал мне предупредительно господин Н., проводив меня туда, — что вам досталось одно из лучших помещений в Лагуате.

Я застал там целый полк подметальщиков-арабов, убиравших комнаты, то есть выметавших с террасы во двор и со двора на улицу огромную кучу навоза, сухой соломы и пыли.

В этом доме имеется двор, на первом этаже дома четыре помещения, одно из которых служит конюшней, на втором — две неплохие комнаты и еще два полуразрушенных чулана, где поселили двух моих слуг: одного я нанял, чтобы он служил мне еще переводчиком, проводником и камердинером, а другого — для ухода за лошадьми. О галерее с тремя окнами говорить не стоит, я охотно уступаю ее мышам и ящерицам.

Несколько слов о состоянии жилища. Представь высокие закопченные стены с зияющими в двадцати местах проломами, которых, вероятно, недостаточно, раз все двери от входа с улицы до моей комнаты распахнуты настежь; я чувствую себя здесь в меньшей безопасности, чем на проезжей дороге. Самый закопченный угол во дворе рядом с пальмой принадлежит кухне; мы нашли здесь кучу золы, остывавшей с 4 декабря, и четыре прокаленных камня, образующих печь. Огонь не повредил старого дерева, оно растет прямо у стены и наполовину прикрывает мрачный внутренний дворик широким веером пожелтевших листьев. На второй этаж ведет крутая лестница без перил в двадцать пять ступенек; она так узка, так ветха, так необычна, что мне пришлось досконально изучить ее, чтобы без опаски взбираться по ней ночью. Я прекрасно помнил место, где не хватало двух ступенек, а также что пятая расщеплена пополам со стороны двора и представляет собой сомнительную точку опоры, что двадцатая и двадцать третья вдвое выше всех остальных, что, наконец, на всем протяжении лестницы можно ступать лишь на пальцы, когда поднимаешься, и на пятку, когда спускаешься. В комнате слуг отсутствует половина потолка и половина пола: две дыры — над головой и под ногами — находятся одна под другой. Не снаряд ли прошил весь дом насквозь? Что же произошло шесть месяцев назад на этом самом месте, где сегодня я пишу свой дневник? На домах арабов столько шрамов, что вообще трудно понять — а в Лагуате сложнее, чем где-либо в другом месте, — время ли, небрежность или рука неприятеля нанесли эти раны. И, наконец, маленькая комнатка с белыми стенами, с земляным утрамбованным полом, который превращается в грязь, когда я разбрызгиваю по нему бидон воды, чтобы сбить пыль; окно, затянутое упаковочной тканью, закрепленной на раме; дверь, замаскированная попоной; брезентовая складная кровать на двух ящиках, бурнус, который служит мне одновременно одеялом и матрасом; вместо подушки торба, набитая ячменем, — вот, дорогой друг, моя резиденция со всей утварью художника и путешественника, где я сам себе приказал ожидать наступления сильнейшей жары.

Проявив чуть-чуть ловкости, я мог бы устроиться с большими удобствами и еще больше уединиться. Но зачем? Личная безопасность беспокоит меня меньше всего, трудно предположить, что мой жалкий скарб соблазнит кого бы то ни было: мои пистолеты останутся в саржевых чехлах, пока их полезность не будет мне доказана. В общем, несмотря на сожаление о бесконечно более радостной жизни в палатке, я все-таки испытываю душевное облегчение, чувствуя себя лишенным всего, а в сущности и ни в чем не нуждаясь.

Вечером я поднялся на террасу, чтобы наблюдать заход солнца и одновременно изучить местность.

Обратившись лицом к северу, я увидел площадь, лежащую под моими ногами, дом коменданта, ручей и место для стирки белья: дальше раскинулся оазис. Далеко за оазисом, с северо-запада, где садилось солнце, на северо-восток тянулись три последовательных ряда холмов: первый — окрашенный в бронзу и золото, второй — лиловый, третий — цвета аметиста. Самая близкая гряда — продолжение дюн Рас аль-Уйюн, и там в складке сверкающего песка сероватое русло, по которому я ехал утром; вторая — Джебель-Мила, я узнал ее по бесконечной горе, вдоль которой ехал довольно долго; наконец, последняя, самая дальняя, носит очень точное название, которое радует слух, — Джебель-Лазраг (Голубые горы).

Справа, на скальной равнине, развернулась восточная часть города в форме почти правильной пирамиды бурокрасного цвета, вершиной которой является восточная башня.

Дома на площади закрывают вид слева. В южной стороне города видны сады и от самого дома уходящие вдаль рощи финиковых пальм, возвышающиеся над беспорядочной массой прочей зелени.

Дом коменданта, выделяющийся среди других арабских сооружений почти европейским расположением окон и побелкой фасада, служил в прошлом мавританской баней, которую последний халиф Бен Салем за несколько лет до своей смерти приказал выстроить итальянским мастерам. Рядом я заметил невысокое разрушенное строение, когда-то окрашенное в белый цвет, с вытянутыми отверстиями окон, увенчанное тонким железным крестом, — это старая мечеть, превращенная в церковь. Чуть левее, на террасе бесформенной глинобитной лачуги, прогуливалась фигура в черном платье, в широкополом черном головном уборе. Это обитель священника, а невзрачная фигура, вид которой сначала удивил меня, — местный кюре.

Площадь представляла собой яркое зрелище: разнообразие костюмов и непривычные звуки на этом чисто африканском фоне, напомнившие мне суету французского гарнизона. Кавалерийские кони пили из ручья по соседству с ослами, верблюдами и худыми арабскими кобылами, которых привели оборванные конюхи; чуть дальше столпились люди, наполнявшие различные кувшины, бидоны, фляги, черные бурдюки, бочки. Военные свистки слышались во всех уголках города.