Каждый день в одно и то же время раздаются крики бесчисленных птиц. Это ганги, прилетающие из пустыни к источникам. Они летят над городом, разделившись на группы, словно в боевом порядке. Птицы летят быстро, различаешь взмахи их острых крыльев, странные и беспорядочные крики, громкие или тихие в зависимости от высоты полета. Я по-настоящему волнуюсь, узнавая издалека авангард ганг; пересчитываю стаи птиц, их число почти всегда одинаково; ганги летят в одном направлении — с юга на север, на меня, пересекая город по диагонали. Их перья, окрашенные солнцем, закрывают на время голубое небо светящимися золотыми песчинками; я слежу за ними взглядом до Рас аль-Уйюн и теряю их из вида, когда они достигают оазиса, но часто продолжаю слышать их призывные крики, пока последняя стая не сядет у источника — как правило, в половине седьмого. Через час крики птиц возобновляются на севере. Те же стаи пролетают одна за другой над моей головой, в том же порядке и в том же количестве, возвращаясь на свои пустынные равнины; на этот раз шум не обрывается, а постепенно затухает в тишине. Можно сказать, что утро кончилось и единственный улыбающийся час дня прошел между прилетом и возвращением ганг. Пейзаж из розового уже стал буро-красным; в городе меньше маленьких теней, он сереет, по мере того как поднимается солнце: чем ярче оно светит, тем темнее кажется пустыня, только холмы остаются красноватыми. Если с утра дул ветер, теперь он стихает; теплые испарения начинают распространяться в воздухе, словно рождаясь из песка. Через два часа играют отбой; все замирает, и с последним звуком рожка начинается полдень.
Я больше не опасаюсь посетителей, так как ни у кого, кроме меня, не возникает желания провести сиесту на солнцепеке. Светило поднимается, урезая тень башни, и останавливается прямо над моей головой. Мое убежище — солнечный зонтик, создающий узкую полоску тени. Я прячусь под ним, стоя на песке или на сверкающем песчанике; начатый рисунок свертывается в трубочку рядом со мной под солнцем; коробка с красками трещит, как горящие поленья. Больше ни звука. Четыре часа — время покоя и невероятного оцепенения. Город спит подо мной немой фиолетовой массой. На террасах, где выставлено для сушки множество освещенных солнцем плетенок с маленькими розовыми абрикосами, ни души. Здесь и там черные дыры, обозначающие окна и внутренние двери; тонкие линии темно-фиолетового цвета указывают, что на всех улицах города остались лишь одна или две узкие полоски тени. Линия более интенсивного цвета, которая очерчивает контуры террас, помогает отделить одно от другого глиняные строения, скорее нагроможденные, чем выстроенные на трех холмах.
По обе стороны города раскинулся оазис, столь же безмолвный и оцепеневший под тяжестью полдня. Он кажется совсем маленьким и жмется к городу, словно желая не столько оживить его, сколько защитить в случае необходимости. Я окидываю взором весь оазис и вижу два зеленых квадрата, окруженные длинной стеной, наподобие парка и ярко выделяющиеся на бесплодной равнине. Хотя он разделен на множество участков — миниатюрные фруктовые сады, в свою очередь окруженные стенами, с этой высоты он кажется сплошной зеленой скатертью, отдельных деревьев не различаешь, видны только два яруса леса: первый — темная зелень с круглыми кронами, второй — веера пальм. Кое-где вдали видны небольшие поля ячменя — выкошенные прогалины среди зеленой листвы, заваленные соломой ярко-желтого цвета; в других местах на редких полянах видна сухая, пыльная, пепельная земля. С южной стороны несколько холмиков песка, нанесенного ветром, перебрались через стену — это пустыня пытается завоевать сады. Деревья не шелохнутся; в гуще леса темные просеки, где, можно предположить, прячутся птицы, спящие в ожидании второго, вечернего пробуждения.
В этот час, как я заметил еще в день приезда, пустыня превращается в темную равнину. Солнце, стоящее в центре, вписывает ее в световой круг, и лучи равной интенсивности падают отвесно вниз, одновременно достигая самых скрытых уголков. Это уже не свет и не тень; перспектива, обозначенная неуловимо меняющимся светом, не позволяет определить расстояния; все равномерно окрашивается в коричневые тона; перед нами простирается пятнадцать — двадцать квадратных лье однообразной местности, гладкой, как пол. Кажется, что на ней должен быть заметен любой, чуть выступающий предмет, но ничего не видно; даже невозможно сказать, где песок, где земля, а где каменистые участки. Неподвижность этого твердого моря поразительна. Видя его, начинающееся у твоих ног, затем распространяющееся на юг, восток, запад без протоптанных дорог, без наклона, спрашиваешь себя, что же это за безмолвная страна, одетая в неясные тона, как бы цвет пустоты, куда никто не приходит, откуда никто не уходит, граница которой — прямая и четкая полоса на горизонте. Даже если не знаешь этого, то чувствуешь, что она не кончается у горизонта, простор, открывающийся перед глазами, лишь выход в открытое море.
Добавь к мечтам о необъятных просторах очарование названий, которые знаешь по карте, мысль о местностях, которые должны находиться там-то и там-то, в таком-то направлении в пяти, десяти, двадцати, пятидесяти днях пути: одни давно известны, другие только обозначены, третьи совсем новые, о которых почти ничего не известно. Прямо на юг лежит земля Бени Мзаб с конфедерацией семи городов, три из которых, говорят, так же велики, как Алжир, с сотнями тысяч пальм, даюших нам лучшие в мире финики. Затем земля Шаамба, край купцов и торговцев, соседей Туата. И далее оазис Туат, огромный архипелаг в Сахаре, плодородный, орошаемый, густонаселенный, граничащий с владениями туарегов. Далее земля туарегов, обширная, неизвестных размеров, установлены лишь ее крайние точки: Томбукту и Гадамес, Тимимун и земля хауса. Затем земля негров, лишь пограничная часть которой более менее известна, мы знаем два-три города и столицу этого королевства. Озера, леса, море слева, возможно, еще большие реки, невероятные перепады погоды на экваторе, причудливые плоды, чудовищные животные, овцы без шерсти, слоны, а что еще? Дальше все неясно: немереные расстояния, неуверенность, сплошные загадки. Передо мной расстилается загадочная земля — странное зрелище под ярким полуденным солнцем. Я бы именно здесь поместил египетского сфинкса.
Напрасно будешь озираться, едва ли во всей округе заметишь хоть один движущийся предмет. Иногда цепью черноватых точек небольшой караван навьюченных верблюдов медленно ползет по песчаному склону; его замечаешь, только когда он достигает подножия холмов. Кто эти путники? Откуда держат путь? Они прошли, оставаясь незамеченными, по всей местности, лежащей у меня перед глазами. Вдруг от земли тонкой нитью поднимается ввысь песчаный смерч, закручивается спиралью, пробегает некоторое расстояние, прижимаясь к земле, и через несколько секунд исчезает. Медленно текут часы. День кончается, как и начался, красными всполохами на янтарном небе, длинными языками пламени, окрашивающими в пурпур горы, пески, скалы на востоке. Тень приносит отдохновение той части страны, которую жара утомляла в первую половину дня. Сама природа испытывает некоторое облегчение. Воробьи и горлицы принимаются петь в пальмовых кронах. Город как бы воскресает: на террасах появляются люди и начинают встряхивать плетенки; на водопой ведут животных, слышно ржание лошадей, рев верблюдов. Пустыня становится похожа на золотистую пластину. Солнце спускается за фиолетовые горы, ночь готова раскинуть свое покрывало.
Я возвращаюсь после проведенного на солнцепеке дня опьяненный обилием света, поглощенного во время двенадцатичасового погружения в солнечную ванну. Хотелось бы объяснить тебе мое состояние. Я ощущаю некую внутреннюю ясность, которая не проходит с наступлением вечера и продолжается во время сна. Я не перестаю мечтать о свете; закрывая глаза, вижу огни, лучащиеся шары или отблески отраженных лучей, разгорающиеся, словно приближается заря. Ночь отступает, она не существует для меня. Впечатление дня даже в отсутствие солнца, призрачный отдых, пронизанный вспышками света, как летние ночи метеоритами, — этот необычный кошмар не дает мне раствориться в темноте, все это очень похоже на лихорадку. Но я не чувствую никакой усталости. Я хотел этого состояния и не жалуюсь.
