— Вы ранены? — спросил Хоффман. — Как вы здесь оказались? Как вы смогли выжить после пожара, я уже не говорю об ударе?

Она потерла губы рукавом.

— Я пряталась. — Она говорила с сильным акцентом — иностранка. Она пришла из-за границы. — Пряталась в сточных трубах.

— Черт, вам лучше пойти с нами. — Пад протянул руку, чтобы помочь ей встать на ноги. — Вы же не местная, да? Как ваше имя?

Это были совершенно обычные вопросы. Это были просто те слова, которые солдаты говорили перепуганным до смерти гражданским, чтобы сломать лед и заставить их делать то, о чем их просят. Хоффман обнаружил, что пытается сообразить, как смогла выжить эта женщина, и только тогда начал понимать, как она может к ним относиться.

«Враги. Противники. Те, кто все это сделал».

Пад поднял ее на ноги. Она пошатнулась, а затем бросилась на солдата, пронзительно крича на незнакомом языке и молотя его кулаками. Он одной рукой отстранил ее, все еще сжимая в другой «Лансер», но несколько сильных ударов все же успели попасть в цель. Хоффман спрыгнул в яму и схватил женщину за руки. Может быть, она плохо говорила на языке Тируса и не поняла, что Пад хочет ей помочь.

— Эй, потише, потише, успокойся… — Пад уклонился от пинка, но Хоффман получил по колену. Женщина совершенно рехнулась. От нее отвратительно несло дымом и потом. — Леди, успокойтесь. Все в порядке. Мы вам не сделаем ничего плохого. Мы из КОГ. Мы отвезем вас в Эфиру, в госпиталь, где вам помогут. Слушайте, не хотите воды? Могу поклясться, вы хотите воды. — Пад потянулся за бутылкой, прикрепленной к поясу. — Ну-ну, все хорошо.

— Вы поможете мне? Вы теперь мне поможете? — Она плюнула Паду в лицо. Почему-то это казалось более унизительным, чем пощечина. Она с трудом подбирала слова. — Вы бросили нас умирать! Вы всех убили! Я приехала сюда, в Эфиру, искать убежища, но нам не хватило времени, и вы нас убили!

Какого черта можно было ответить на это? Пад молча смотрел на женщину. В конце концов силы ее иссякли, и Хоффману пришлось поддерживать ее в вертикальном положении. Гнев ее был направлен только на Пада. Возможно, у нее осталось энергии только на ненависть к одному тирусскому ублюдку.

«Что мне теперь делать? Рассказывать ей об уничтожении имущества в тылу врага? Говорить, что это разумная стратегия? Дерьмо собачье!»

— Простите, — произнес Пад. — Мне правда очень жаль. — Лицо у него было окровавлено, — должно быть, она расцарапала его ногтями. — Но теперь вы в безопасности.

— Вся моя семья погибла. Какая мне разница, в безопасности я или нет?

Хоффман отпустил ее руки и попытался развернуть лицом к себе. Он слышал рокот приближавшегося «Ворона».

— Мэм, прошу вас, позвольте вам помочь. Мне очень жаль, но нам необходимо было как-то остановить червей.

— Черви не убивали мою семью, — возразила она. — Это вы их убили. Вы бросили нас на произвол судьбы, как нищих, бродяг. Я останусь с людьми, которым я доверяю.

Она попятилась и снова нырнула в темный туннель. Пад, присев на корточки, попытался выманить ее оттуда, но она уже исчезла. Хоффман слышал, как она ползет по гулкому бетонному туннелю, словно животное. Если они отправятся сейчас следом за ней без плана, без поддержки, никто не знает, что они там найдут. Придется вернуться сюда позже и как следует обыскать территорию, может, направить сюда гражданских спасателей.

— Дерьмо! — выругался Пад. — Там, должно быть, еще люди. А что, если они повсюду?

Хоффман связался по рации с командным центром. Над головой кружил «Ворон».

— Центр, это Хоффман. Здесь выжившие. Повторяю — мы обнаружили выживших людей. Они прятались под землей неподалеку от границы. Пока видели одну женщину, возраст и национальность не установлены, но она отказалась от помощи или эвакуации. Думаю, здесь есть еще люди, поэтому сообщите всем патрулям. Конец связи.

Пад все еще смотрел на вход в туннель, словно кот, стерегущий мышь у норы.

— Пойдемте отсюда, Пад, — произнес Хоффман. «И как мне могло прийти в голову, что эта несчастная будет считать нас хорошими парнями?» — Мы здесь ничего не можем сделать.

Пад нагнулся и поставил у выхода из туннеля свою бутылку с водой. Подождал некоторое время, словно думал, что женщина выйдет, затем покачал головой и вытащил из кармана на поясе пакет с сухим пайком. Он положил пакет рядом с бутылкой и пошел прочь. Хоффман не знал, как это понимать — как посильную помощь или нечто вроде предложения о перемирии.

«Скоро мне тоже придется просить о мире».

— Центр, — сказал Хоффман, — отзывайте «Ворон». У нас здесь все.

Они направились обратно, к «Тяжеловозу». Всегда именно небольшая деталь, фрагмент происшедшей трагедии оказывал такое действие — либо заставлял вас крепко задуматься о том, за что вы сражаетесь, либо сам напоминал об этом. И в большинстве случаев цель оказывалась вполне примитивной: выживание или защита своих товарищей. Всякая идеологическая чушь предназначалась для политиков или офицеров-карьеристов, которые забыли, ради чего пошли в армию.

«Только не я. Я помню. Я по-прежнему солдат, несмотря на полковничьи погоны».

Падрик Салтон, очевидно, возвращался на базу еще более несчастным, чем был с утра. И Хоффман ничем не мог ему помочь, как не смог помочь выжившей женщине, плюнувшей ему в лицо.

— Черт, рядовой, что же это за мир такой, в котором нам нужно теперь жить? — спросил Хоффман.

— Не знаю, сэр.

— Побочный ущерб. Черт побери, побочный ущерб.

Падрик только покачал головой.

Хоффману уже приходилось встречаться с враждебностью людей, но не в собственной стране.

Изолятор временного содержания, главный административный блок военно-морской базы Вектес, спустя девять недель после эвакуации из Хасинто, через четырнадцать лет после Прорыва

— Виктор, нельзя быть снисходительным к человеку, совершившему изнасилование. Суд должен ясно и четко дать бродягам это понять.

Берни слышала доносившийся из коридора хорошо поставленный голос Прескотта, говоривший о полученном им дорогостоящем образовании. Ей никогда прежде не доводилось слышать споров между Хоффманом и Председателем. У нее возникло такое же чувство, какое бывает у ребенка, подслушивающего ссору родителей: одновременно ужас и любопытство, и еще почему-то ощущение, что во всем виновата она сама.

— Решайтесь уж на что-нибудь, господин Председатель. — В голосе Хоффмана чувствовалось едва сдерживаемое напряжение. — Либо мы судим преступников-бродяг в соответствии с вашим драгоценным единым для всех законом, либо делаем то, что полагается по законам военного времени. Нельзя пользоваться двумя системами одновременно.

— Наши женщины должны быть уверены в том, что мы защитим их в этом нестабильном мире. — Голос Прескотта звучал тише, словно он удалялся, как человек, у которого есть более важные дела. — Я не слишком разборчив в политике, но я хотел бы избежать террора и неведения. Лучше, когда все знают, почему люди внезапно исчезают.

«Добрый старый Прескотт. Что ты там говорил о разборчивости в средствах? Просто нажми кнопку „Молота Зари“ и отойди…»

Но Берни понимала, к чему он клонит. Она уже хотела выйти к ним и сказать, что все нормально, что она в порядке и они могут делать все, что хотят, — она выдержит суд. Ей не стыдно. И разве все люди — нормальные, обычные люди — не считают, что насильники и извращенцы заслуживают пули в лоб? Она получит медаль, как сказал Бэрд.