— Когда-нибудь я достану тебя даже в аду, сержант Симмонс,— вполне миролюбиво сказал мой сосед.

— Это может случиться довольно скоро, Рец. Еще тридцать секунд.

Пулеметный расчет немцев находился от нас в восьмидесяти ярдах. Чуть-чуть правее меня. Там у них был еще по меньшей мере один очень хороший снайпер и, похоже, артиллерист-наблюдатель. Мы рассчитывали, что нас в 1 час 17 минут поддержат наши пушки, что и будет сигналом для начала атаки. Если артобстрел не начнется, что вполне вероятно, мы все равно пойдем: впереди два неполных взвода стрелков, за ними — гренадеры. Похоже, конечно, на самоубийство, но если сдрейфить — верная смерть.

Я вытерла руку о грязные засаленные брюки и сняла большим пальцем предохранитель. Обойма полная, патрон' заслан в магазин.

Поставила левую ногу на что-то вроде приступочки, правой уперлась покрепче в дно окопа. Колени дрожали, а задница судорожно сжималась, пытаясь предотвратить приступ медвежьей болезни. Я чувствовала, как застилают слезы глаза, как сохнет в глотке, как во рту крепнет металлический привкус. Но ведь это все не всамделишное! «Пошли!» — тихо скомандовал сержант, и я перешагнула через край окопа, выстрелила с руки в общем направлении противника и бросилась бежать туда же, передергивая затвор и ощущая смутную гордость, что все еще не наложила в штаны.

Потом плюхнулась в грязь и стала прицельно стрелять, ориентируясь на звук пулеметных очередей, не видя мушки. Стрелять я перестала, когда второй взвод пробежал мимо нас. Какой-то гренадер упал рядом со мной, и хотя успел крикнуть мне «пошел!», но тут же застонал — пуля ударила в него. А я уже поднялась и бежала, в винтовке была новая обойма. Еще четыре в запасе. Тут меня ранило в ногу, и, сделав один чертовски болезненный шаг, я рухнула на землю.

Я ползла, стараясь не забить ствол грязью, затем скатилась в мелкую воронку, наполненную водой и разложившимися лохмотьями человеческой плоти. Услышала, как заработал еще один пулемет. Дышать в воронке было нечем. Я попыталась, подтянувшись на руках, поднять голову повыше, чтобы вдохнуть хоть немного чистого воздуха, но тут пуля ударила меня прямо в рот, кроша зубы.

Никакой хронологии не было. Отсюда я попала в туман, окутывавший Бридс-Хилл, где дралась на стороне англичан в сражении при Банкер-Хилле[7], как его зовут американцы. Потом была палуба корабля, где мы отбивались от пиратов под горящими парусами. Еще потом — другой корабль, где, оглушенная артогнем, я пыталась сбить самолет камикадзе, камнем падавший на нас.

Я летала на бипланах с крыльями, обтянутыми брезентом, и на сверхскоростных истребителях. Я стреляла из лазеров и из луков, я уничтожала города простым нажатием кнопки. Я убивала людей пулями и кинжалом «боло», не говоря уж о закодированных десятитысячных десятичных дробях. И каждую секунду я знала, что это тренировка, но ощущала и ужас, и боль, и тоску, и ощущения эти длились минуты или часы в зависимости от обстоятельств. Я спала примерно столько же времени, сколько бодрствовала, но отдыха как такового не было вообще, так как во время сна мозг загружался историческими сведениями, уставами и прочими данными, относящимися к воинской службе.

Когда через три недели меня отключили, я в буквальном смысле находилась в кататоническом состоянии. Впрочем, это была норма, и с помощью специальных психотропных лекарств меня вернули к действительности. Эти лекарства срабатывали в девяноста процентах случаев. Остальные десять из сотни погружались в небытие.

После КМЖС мы все получили по две недели для отдыха и реабилитации — к сожалению, на орбите, а не на Небесах. И пока мы исходили потом в офицерском спортзале, я познакомилась с командным составом нашего подразделения — такими же слабыми и нервными после пребывания в насыщенном кислородом жидком фтористом углероде, после всех этих пыток, членовредительства и запоминания наизусть целых томов.

Наши тела превратились в морщинистую массу плоти после первого же дня занятий, а вся цель первых упражнений заключалась в том, чтобы поднять руки над головой да еще попытаться встать и сесть без посторонней помощи. После сауны морщины стали исчезать, но разговаривать между собой мы могли только односложными фразами. Больше всего мы походили на огромных розовых мускулистых младенцев. Должно быть, все эти три недели нас брили или подвергали депиляции ежедневно или даже чаще.

Среди нас было трое мужчин, что оказалось весьма поучительным. Голых мужиков я навидалась предостаточно, а вот полностью бритых — никогда. Догадываюсь, что мы все выглядели чем-то вроде учебных экспонатов, предназначенных для демонстрации особенностей человеческого тела. У Окаявы произошла эрекция, и Моралес долго подначивал его, однако, к моему облегчению, дальше дело не пошло. И все равно в общественном, так сказать, смысле ситуация была весьма своеобразная.

Наш командир — Анжела Гарсия — по абсолютному возрасту была на десять лет старше меня, хотя по календарю — на несколько столетий моложе. Она была резковата и казалась очень сдержанной и спокойной. Я с ней была немного знакома, правда, знакомство шапочное — она командовала взводом, хотя и не тем, в котором воевала я, во время нашего поражения на Тет-2. Обе ее ноги имели такой же новый вид, как моя рука. На Небеса мы прибыли одновременно, но отращивание новых ног требовало втрое большего времени, чем отращивание руки, а потому там мы не встретились. Мы с Уильямом выписались раньше, чем Гарсия смогла выходить в общую комнату отдыха.

Уильям появлялся во многих моих сновидениях во время КМЖС в виде неясной фигуры где-то в толпе. Иногда там бывал и мой отец.

Мне сразу понравилась Шарна Тейлор — военный врач. Она ко всему относилась с насмешливым фатализмом и, пока находилась на Небесах, развлекалась до упора, нанимая одну за другой самых красивых девиц, охотно соглашавшихся помочь ей растратить весьма значительное состояние. Деньги у нее кончились за неделю до конца отпуска, и Шарне пришлось вернуться в Тресхолд, чтобы жить на армейском пайке и торчать от слабенькой наркоты, которую тут выдавали бесплатно. Ее трудно было назвать красивой — в результате страшного ранения она потеряла левую руку и грудь, а также левую часть лица. Все это Шарне вернули, но новые ткани не слишком хорошо сочетались со старыми.

Она относилась к этому просто, как и надлежало врачу, испытывая профессиональное восхищение перед чудесами, которые могла творить медицина: по календарному времени Шарна окончила медучилище 150 лет назад.

Ее КМЖС радикально отличалось от наших: она главным образом совершенствовалась в лечении раненых, а не в способах уничтожения людей. «Большая часть операций производится теперь машинами, а не хирургами»,— сказала она мне, когда мы без всякого удовольствия пощипывали нечто, весьма отдаленно похожее на пищу, каковое, как считалось, должно способствовать нашему быстрейшему выздоровлению. «Я могу обрабатывать раны на поле боя, стараясь сохранить жизнь человека до тех пор, пока он не будет отдан на попечение машин. Однако большинство современных видов вооружения не оставляет почти ничего, что стоило бы спасать». Тут Шарна криво улыбнулась.

— Мы не знаем, каковы будут наши нынешние противники,— сказала я,— хотя и подозреваю, что им не потребуется такая уж значительная модернизация, чтобы превратить нас в пар.

Мы захихикали, но тут же резко оборвали смех.

— Интересно, чем они нас сейчас пичкают,— вдруг сказала Шарна.— Это не похоже на напиток счастья. Я чувствую, как у меня чешутся подушечки пальцев и обостряется периферийное зрение.

— Временное воздействие на подсознание для улучшения настроя?

— Будем надеяться, что временное. Надо будет тут кое с кем перекинуться словечком.

Шарна выяснила, что в нашей пище просто содержалась добавка, вызывающая слабую эйфорию. Без этой добавки резкое прекращение КМЖС могло вызвать тяжелую депрессию. А я бы, подумала я, пожалуй, все же выбрала бы депрессию. Ведь в конце-то концов все мы тут обречены на гибель. Все, кроме одной, были участниками минимум одного сражения в войне, где средняя выживаемость в битве составляла примерно 34%.