Королёв ласково улыбнулся, режиссёр баюкал свои руки и в глазах его стояла печаль всего еврейского народа. Всхлипнул ещё раз и рыдающим, с надрывом голосом прошептал:

— Сначала они сломали все мои пальцы, потом били по почкам, а потом вызвали какого-то сифилитика и заставили меня пить его мочу.

Он внезапно, с отвердевшими интонациями произнес:

— И я всё подписал, что все мои друзья чьи-то шпионы, все родственники готовили заговор против советской власти.

Все сокамерники окружили его и стали утешать:

— Да что вы, батенька, так расстраиваетесь, ваших близких и так бы посадили, а нас всех всё равно скоро расстреляют, нам осталось потерпеть два-три дня, а потом мы будем свободны, — Глушко ухмыльнулся, — от жизни.

Загремели засовы и в камеру зашвырнули ещё одного.

— Ха, великий князь хренов!

Дверь лязгнула и закрылась. Все с интересом поглядывали на новичка: огненно-рыжие волосы, неестественно большие цвета весенней травы глаза, могучая, как у циркового борца, фигура.

«Похлеще Поддубного», — с восхищением подумал Вернадский.

Олег сумрачно посмотрел на всю компанию и плюхнулся в дальний угол камеры.

— Позвольте представиться: академик Вернадский, инженер Королёв, академик Вавилов, режиссер Мейерхольд, инженер Глушко, генерал…

Олег не слушал, рассматривал сырую, местами покрытую плесенью камеру и слегка подпорченные интеллектом лица.

— Где я?

Все заулыбались.

— На Лубянке.

— А где Лубянка?

— В Москве, — повисла недоумённая тишина.

— А где Москва?

— В Советском Союзе.

— А что такое Советский Союз?

— Да кто вы такой? Вы что, с луны свалились? — не выдержал импульсивный Мейерхольд.

— А может вы из другого века? — иронично спросил академик, а про себя подумал: «Интересно, они уже и сумасшедших под расстрел подводят?»

Олег, ещё не оживший после потрясения XXII века, сразу не понял, что его разыгрывают.

— Великий князь киевский Олег Вещий, утром был в своем родном десятом веке, в обед посмотрел ваше будущее.

Все заулыбались и разошлись по своим местам.

«Да, — с некоторым опозданием сообразил Олег, — меня же они за юродивого приняли».

Мейерхольд всё всхлипывал в своём углу. Олег ещё раз посмотрел на всех сидящих и бедствующих, подумал про себя: «Врут люди, что я вещий. На самом деле — дурак, дураком».

Он встал, не спеша подошел к режиссеру, взял его руки, куда-то надавил, подул, что-то прошептал и отошёл в сторону. Мейерхольд с недоумением смотрел на свои руки, даже понюхал их, задумался, а потом вскочил и бросился обнимать Олега. Завизжал с надрывом:

— Да вы же святой или вообще колдун! У меня же ничего не болит, кости все срослись, — он задрал рубаху, повернулся к народу.

— Что на спине? Синяки остались? — бывший личный врач товарища Ленина Абрам Соломонович поправил по привычке пенсне, которого уже не было, чекисты разбили ещё месяц назад, задрал кустистые брови. — Как, в некотором роде, специалист, утверждаю, у вас нет даже гематом.

— Вы кто? — артист ткнул пальцем в Вещего.

— Я же говорил, Вещий.

Глаза всех арестантов захлюпали и начали прожигать своими взорами могучую фигуру пришельца.

Прошло две недели, каждый день Олега выдергивали на допрос, били, но не особенно сильно, что взять с психа, князь корчил из себя болезного, орал дурным голосом, хныкал, истекал слезами, соплями, а про себя хихикал: «Еврей меня уже кое-чему научил, не зря же он великий режиссёр. Хоть и слабак, но весьма, весьма талантлив».

В два-три часа утра или ночи чекисты уставали избивать, а скорее всего им тоже надоедала рутина. Рыжий прикладывал руки, излечивал раны, нанесённые чекистами, что-то бормотал. Товарищей чекистов он тоже излечивал, кого от застаревшего сифилиса, кого от алкоголизма, о кого и от животной страсти — мучить униженных и оскорблённых. Чекисты всё видели, но молчали. Им было наплевать, всё равно завтра или послезавтра всё свершится. Расстреляем, а может и нет, как мы или начальство возжелает; а то, что этот придурок излечивает зеков и нас, то попозже будем гордиться, что избавились от ран, благодаря вере в светлое будущее человечества, вере во всемирную революцию, в товарища Сталина, в товарища Ленина; а этот, этот пускай ещё поживёт. И они его боялись; боялись дворяне, предавшие свою честь, так как они чувствовали его мощь полузаглушенным инстинктом и не до конца разрушенным интеллектом. А рабоче-крестьянский класс, ну а что взять с них, кроме животных инстинктов (взять и отобрать), они его боялись просто так, боялись до судорог. На очередном допросе Вещему захотелось развлечься, он потребовал вызвать товарища Дзержинского:

— Только при его присутствии я расскажу про все секреты белогвардейского подполья, сдам все явки, всех резидентов, лишь бы мне сохранили жизнь.

И чахоточный явился, а он был весьма не дурак.

— Феликс Эксмундович, я вас не понимаю, то ли вы мстите за угнетённую шляхту, то ли за свои напрасно прожитые годы в Сибири, но вы помрёте, благодаря интригам товарища Сталина.

Олег взъерошил свою гриву двумя руками.

— Ваши слова, что чекист должен жить горячим сердцем и холодным, как вы его обозвали, разумом, будут жить аж сотню лет. Благодаря вашим «честным» поступкам будут уничтожены миллионы людей, дети будут жить в концлагерях и там умирать, а ваши портреты… Портреты будут тоже висеть, висеть в будущем сотню лет, у самого дерьма, и все они будут говорить вашими словами: горячее сердце, ну и так далее… А сами будут воровать, убивать, прикрываясь высокими чинами и званиями.

Железный Феликс запахнул свою шинель, вздернул свою бородку и вышел, не сказав ни слова.

А заключённые оживали, рубцевались раны, срастались кости, даже душевные мучения уходили, отступали, хотя бы на некоторое время. И тогда Олег начинал приставать с вопросами по очереди к каждому: что такое ноосфера? Как выращивать рожь на севере? Что такое пшеница, где её взять? Как сделать порох? Как на уровне технологии десятого века воспроизвести, для начала, чугунные пушки и ядра, а потом то же самое, но из стали, а потом — ракеты? Как из скоморохов создать талантливых актёров? Как разработать уникальную тактику и стратегию, исходя из опыта генерального штаба, для армии десятого века? Как… лекарство? И всё время вопросы, вопросы.

И ему тоже доставалось.

— Как вы, вещий, относитесь к теории и практике построения социализма? Или цель вообще не важна, пусть всё идёт своим чередом? — бородатый Вернадский смешно задирал свою бороду, задавая свои чуть-чуть наивные вопросы.

— Цель очень важна. Очень важна. Вы же создатель теории живой Вселенной. Представьте, что в живую, думающую, дышащую материю вбивают ржавый гвоздь. Именно во имя великих идеалов во все века проливалось больше всего крови, выплескивалось больше всего горя и боли. Социализм. Декларируемое большевиками будущее, коммунизм. Прекрасно. Но оно недостижимо через те потоки боли, которые они изливают в этот мир во время своих революций и последующих революционных терроров. Вспомните хотя бы те же идеи французской революции. А ведь это же ваша теория: Земля живая, она терпит нашу боль, терпит наши страдания; и когда от бесконечных мук истерзанные души обратятся к ней, к Матери-Земли, она не выдержит, тряхнёт своим чревом и род людской прекратится, прекратится от своей безумной алчности, от своего безрассудного потребительства, от своей безумной жестокости.

Олег немного помолчал.

— Конечно, надо взять несколько принципов коммунизма. Они изумительны! Но чужая боль и чужое горе никогда не дадут большевикам достичь чего-либо, создать светлое будущее. Но они не хотят понимать этого! Увы, — у Олега внезапно появились неизвестно откуда навыки дебильной полемики, а может, не совсем дебильной.

Все политзеки потихоньку оживали и сначала с некоторым пренебрежением, а затем, видя неподдельный интерес, начинали читать лекции. Спорили, без злобы ругались, Олег гордился ими, восхищался, думал про себя: «Даже боги не могли меня научить этому, а мои потомки…» И от изумления крутил головой.