— Эх ты, вояка! Даже бегать не умеешь.

Когда наступающие стали забрасывать нас бумажными гранатами, мы бросились прятаться кто куда. Я спрятался за танк, потом полез под него. Вспомнил: мама говорила, что мину нужно пристраивать с правой стороны. Я расстегнул пальто, достал мину и едва только дотронулся ею до металла, как она присосалась. Тогда я выскочил из-под танка и с криком «ура» бросился на наступающих. Они закричали:

— Неправильно! Ты должен отступать!

Но я продолжал бежать прямо на них. За мной поспешили и все наши «отступающие». Пробежав немного, я свернул в одну, другую улицу. Домой идти было нельзя, и я направился к реке, а оттуда — в парк.

«А что, если мина не взорвется или немцы найдут ее?» — думал я.

Незаметно наступили сумерки. Когда я пришел домой, было уже совсем темно. Мама сидела на скамье у окна и что-то шила.

— Ну, что? — спросил я.

— Танк уже ушел оттуда.

— Так мы даже не будем знать, взорвался он или нет?

— Мне сказали, что он остановился на ночь у бензоколонки, недалеко от железной дороги.

Я лег спать, а мама всю ночь просидела у окна. Утром в городе было шумно. Люди говорили, что ночью в Речице побывали партизаны и взорвали фашистский танк. Маме нужно было пойти в отряд, но до часу дня никого не пропускали ни из города, ни в город. Под вечер она собралась и ушла.

Спустя три дня к нам пришла знакомая тетя Шура и сказала:

— Собирайтесь, малыши, пойдем к вашей маме.

Ее муж был с мамой в одном отряде. Идти было далеко — километров двадцать. Наконец мы пришли в лес. Устроились в шалаше из ветвей с дыркой вверху для выхода дыма. Но все равно там было так дымно, что слезы текли из глаз. Потом пришла мама и отвезла нас к знакомой женщине из другого отряда.

Мы пробыли у нее несколько дней, пока немцы вдруг не начали окружать лес. Часть партизан вступили с ними в бой, а мы вместе с остальными двинулись в глубь леса. Идти старались тихо, чтобы не услышали немцы. Впереди женщина, у которой мы жили, за нею — мы с Шуриком. Шли всю ночь. Когда рассвело, женщина вдруг остановилась:

— А где Шурик?

Только тут я заметил, что Шурика нет. Женщина очень испугалась: как же так, не уберегла мальчишку. На другой день мы нашли Шурика в отряде Ворошилова. Когда наш отряд стоял на привале, подъехали ворошил овцы и говорят маме:

— Ступай забирай своего сына.

Мы обрадовались и побежали к ним. Прибегаем и видим: сидит Шурик на повозке, грязный, лицо черное, как чугун, в руках — огромный кусок хлеба. Мама спрашивает:

— Где же ты был?

А он молчит. Тогда партизаны рассказали, как они нашли Шурика. Они ехали лесом и видят: в кустах, шагах в пяти от дороги, лежит мальчишка. Подумали, что неживой. Подошли, видят: нет, спит. Разбудили и спрашивают:

— Где твоя мама?

Шурик сказал, что мама в отряде имени Фрунзе.

— А ты как очутился тут?

— Не мог идти. Сильно заболели ноги и спать хотелось.

Потом Шурик говорит маме:

— А я тебя видел, когда лежал у дороги. Ты раненых везла.

— Почему не ты не позвал меня?

— Так что, я кричать бы стал? Чтобы продать весь отряд немцам? Командир сказал, что кричать нельзя.

Назавтра мы переехали в деревню Толстыки, километрах в сорока от того места, где находился отряд. Там и оставались до самого прихода наших. А потом снова вернулись в Речицу.

Толя Захаренко (1934 г.)

г. Речица, ул. Советская, д. № 10.

Нашу деревню подожгли немцы. Моя мама, бабушка и я с братом Толиком убежали в лес. Назавтра, когда мы вернулись из лесу, деревни уже не было — она сгорела дотла. Над пепелищами стоял удушливый дым. Задымленные трубы торчали, как памятники на кладбище.

Мы всей семьей пошли в соседнюю деревню Воротынь, где жила моя тетка. Там мы оставались недолго. На деревню, как коршуны, налетели немцы, подожгли ее, а всех жителей от мала до велика погнали неизвестно куда. Долго гнали нас по незнакомым местам. Кто отставал, не имея сил идти, тех подгоняли резиновыми палками и прикладами. От ходьбы ноги у меня распухли и посинели. Мама несла на руках Толика. Она так устала, что едва волокла ноги. Лицо ее было страшно — белое-белое, с незнакомыми глазами, и все мокрое не то от пота, не то от слез. Мама долго несла Толика и не заметила, как он умер у нее на руках. Сначала он вроде уснул, а потом и умер, бедный, должно быть от голода и жажды.

Два месяца нас гнали куда-то. Потом на какой-то станции всех посадили в вагоны и повезли. Людей мучила жажда. Я видел, как некоторые, чтобы утолить ее, припадали губами к влажным доскам вагонных дверей.

Поезд остановился в каком-то лесу. Людей выгнали на широкую поляну, на которой стояли бараки. Вокруг бараков тянулись ряды колючей проволоки и было очень много часовых. Кто-то сказал, что это концентрационный лагерь.

Маму мою сожгли, бабушка тоже умерла, и я остался из всей семьи один. Я не припомню, сколько времени провел в лагере.

Однажды утром произошло что-то необыкновенное. Нас не будили, как обычно, резиновыми палками, у дверей не было часовых. Когда мы вышли из бараков, во дворе уже были красноармейцы. Многие плакали от радости. Один солдат взял меня на руки. Я подумал: «Вот какой он сильный — такого большого, а как легко на руках держит».

Солдат держит меня, а у самого на глазах слезы…

Аркадий Науменко (1935 г.)

Жлобинский район.

В одну из весенних ночей 1943 года в окно нашей хаты тихо постучали. Мама подошла к моей кровати и шепотом сказала:

— Сынок, ты слышишь? Кто-то стучит. Вчера говорили, что в комендатуру приехало много немцев. Наверно, это они… Вот когда нам конец…

— Слышу, — ответил я и задумался.

Комендатура была в Дукорской МТС, в каком-нибудь километре от нашей деревни Дукорки. Конечно, могли наскочить немцы, но они так осторожно не стучались бы. А партизаны в таких случаях прячутся за стеной, и можно увидеть только руку. Этот же человек стоит во весь рост, и я отчетливо вижу его силуэт. К тому же, стук очень знакомый, слышанный прежде. Значит, стучит свой. Я чутко прислушиваюсь. Стук повторяется.

— Мама, это свои… — говорю я и вскакиваю с постели.

— Тише ты! — шипит на меня мама, подходит к окну и вполголоса спрашивает: — Кто там?

С улицы доносится тихий голос:

— Мама, открой… Мама вышла в сени.

За ней поторопился и я. Зазвенел засов, бесшумно раскрылись двери и через порог переступил мой брат-партизан. Мама бросается ему на шею. Брат целует её, меня и говорит: Зайдём в хату.

В хате он поцеловал меньшего братика, сестричку. Потом присел возле стола и стал расспрашивать о здоровье, жизни, хозяйстве. Мама рассказала.

— А как ты? — спросила она.

— Как видишь, жив, здоров — весело проговорил брат, гладя меня по голове.

Мама стала говорить, что бы он остерегался потому что в комендатуре прибавилось немцев.

Брат попросил маму что-бы она приготовила чего-нибудь поесть на двоих, а потом обратился ко мне:

— Шурик, мне нужно накормить двух лошадей. Найдется для них что-нибудь?

— Найдем, — ответил я. Мы вышли во двор.

Только я хотел отворить двери сарая, где у нас было сено, а брат мне и говорит:

— Не надо, лошади накормлены. Садись, лучше потолкуем.

Он сел на камень и стал расспрашивать, боюсь ли я немцев, бывают ли они в деревне, трудно ли попасть в комендатуру.

Немцы не раз приносили в деревню сахарин, брошки и меняли их на яйца. Если один немец заходит в хату, я не боюсь. А вот когда человек шесть-семь, тогда страшновато. Думаешь, что идут за нами. Из нашей деревни в партизанах пока два человека, и немцы могут прийти и забрать партизанские семьи. Но они боятся партизан. Бывая в деревне днем, они каждый раз спрашивают:

— Партизан никс?

И в комендатуру я ходить не боюсь. Немцы не знают, что у меня брат — партизан, и пропускают.