Когда мы шли по улице, немецкие дети плевали на нас, приговаривая: «Русише швайне!» Мы только сжимали в кулаки руки в длинных рукавах: мы знали, что наши не сегодня, так завтра придут сюда с победой и принесут нам свободу.

Проработав на фабрике пять дней, я выпросила выходной. Мне очень хотелось навестить больную маму. Бегу по знакомой дороге в лазарет. У меня два кусочка хлеба и суп в котелке. Сердце готово выскочить от радости. Увижу маму, отдам хлеб и снова прижмусь к ней крепко-крепко. Она снова станет говорить о будущем, чтобы утешить меня: «А наши все-таки побьют немцев…» Вот и знакомая дверь, стучусь. Тишина, никакого ответа. Отворяю дверь и направляюсь прямо к тому месту, где лежала моя мама. Пусто, только на каждой кровати лежит одежда. Я подумала: наверно, куда-нибудь перевели всех больных. Но это было не так. Вслед за мною вбежал какой-то немец, стал махать руками, топать и кричать: «Тифус! Тифус!» Что еще он кричал, я не понимала. Поняла только, что все умерли. И моя мама.

Хлеб и котелок выпали у меня из рук. Немец схватил котелок, ударил им меня раз пять по голове и вытолкал за дверь.

Я проплакала всю ночь напролет. Перед глазами у меня стояла мама. Возникало в памяти небольшое строение возле нашего барака с надписью «24-й барак — теплая вода». В него загоняли людей, плотно закрывали двери и пускали газ. Отравленных отправляли в печь. Золу из этой печи высыпали у нашего барака — немки брали ее на удобрение для своих огородов. «Может быть, и мама умерла такой страшной смертью», — думала я.

Наши люди мерли, как мухи. Женщин становилось меньше с каждым днем. Мы, дети, легче переносили голод, холод и разные болезни. После смерти мамы я прожила в том бараке еще два месяца.

Однажды — это было в субботу — у нас почему-то не стало видно ни одного немца. Мы начали разбредаться кто куда. Каждый хотел раздобыть чего-нибудь поесть.

Город наполнился американскими солдатами. Они собрали нас всех вместе и через некоторое время отвезли в Берлинхен, где мы пробыли два месяца. Потом здесь появились наши, советские командиры. Они собрали нас и повезли на родину. Скоро мы приехали в город Поставы.

Сколько было радости и счастья, когда мы встретили своих! Нас, детей, было очень много, и все мы до гроба будем помнить страшные дни и месяцы, прожитые в проклятой Неметчине.

Маня Кузьменкова (1932 г.)

г. Витебск, ул. Витебская, 34.

Перед войной мои родители поехали на работу в Западную Белоруссию. Мы поселились в районном центре Жабчицы, Пинской области. Папа заведовал гаражом, а мама была шофером. Весной 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением ожидал дня, когда пойду в школу.

22 июня мы всей семьей собирались ехать в Пинск фотографироваться. Даже бабушка не хотела оставаться дома. Папа обещал взять с собой и ее.

Накануне выходного я лег спать пораньше, чтобы лучше выспаться. Но выспаться не удалось: едва рассвело, как меня разбудил страшный грохот. Где-то совсем близко раздался взрыв, за ним другой, третий… Было пять часов утра. Папа торопливо оделся и пошел в гараж. Я, мама, бабушка и мой младший брат Шурик побежали прятаться в поле. Оттуда я видел, как горели дома, рвались бомбы. Немецкие самолеты прилетали через каждые два часа. Ночевать мы остались в поле, а утром пришли домой. От соседей узнали, что папу мобилизовали в армию и он еще вчера уехал на машине. Больше мы его не видели.

Вечером немцы налетели снова. На следующий день маму вызвали в военкомат. Там ей дали машину, заполненную женщинами и детьми и приказали ехать на восток. Мама посадила нас на машину, и в тот же день мы выехали из города. В Житковичах мама сдала машину, и дальше мы поехали эшелоном. В дороге заболела бабушка. Мы не знали, что делать. В Речице мы сошли с поезда. Мама порасспросила, что это за город, большой или маленький, можно ли поступить на работу. В конце концов мы подыскали квартиру на Вокзальной улице и стали там жить.

Сначала думалось, что немцев скоро отгонят и мы вернемся домой. Но немцы все шли и шли. Вскоре они заняли и Речицу. Жить стало трудно. Есть было нечего, денег тоже не было. Мы с Шуриком старались не подавать виду, что нам хочется есть. Изредка мама приносила картошку, а зимой жарила картофельные очистки в печи на сковородке. Очистки — подрумяненные, хрустящие на зубах — казались мне очень вкусными. Сейчас я их, конечно, не стал бы есть.

Я все время рисовал пушки, танки. Пушки со звездочками подбивали немецкие танки. Нам очень хотелось, чтобы пришли наши.

Как-то вечером мама пришла домой веселая.

— Скоро наши придут, — сказала она.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

Тогда мама показала мне листовку и газету «Комсомольская правда», в которых писалось про суд над немцами в городе Краснодаре.

— Нужно, чтобы все наши люди узнали об этом, — сказала мама и велела мне незаметно разбросать пачку листовок на бирже.

Потом она еще несколько раз давала мне листовки и я разбрасывал их в городском управлении, на бирже, а однажды даже в полиции.

Так прошло с полгода. В сентябре 1943 года маму арестовали. Бабушка позвала нас и сказала:

— Вам нужно прятаться. Маму будут пытать и мучить, и если она что-нибудь расскажет, нас всех расстреляют. Я уже стара и далеко не уйду. А вы, если будете играть на улице и увидите, что идут эти немцы, домой не ходите, а бегите в лес. Там вас найдут партизаны.

Первую ночь мы с братиком провели в траве под забором. Мы уже думали податься в лес, но на седьмой день мама вернулась из тюрьмы.

Однажды, когда я играл во дворе, мама позвала меня в дом. Когда я вошел, она плотно прикрыла дверь, задернула занавески на окнах, а Шурика выпроводила на улицу. Потом сказала мне:

— Толик, ты хочешь, чтобы скорее пришел наш папка?

— Конечно, хочу.

— Тогда ты должен помочь мне. На углу Луначарского и Ленина стоит фашистский танк «тигр». Я дам тебе мину, ты пойдешь со мной и подложишь ее под танк.

— А если немцы поймают нас — расстреляют? — спросил я.

— Если действовать умно и осторожно, все будет хорошо. Зато, когда придут наши, ты сможешь сказать, что тоже помогал гнать немцев.

Мама вышла во двор и скоро вернулась, неся что-то завернутое в тряпицу. Когда она развернула ее, я увидел небольшую черную коробочку.

— Это мина, — сказала мама.

Я испугался, что мина взорвется, и отскочил назад.

— Не бойся, она взорвется только через шесть часов. Это мина магнитная. Ты не успеешь ее приложить, как она сама прилипнет к танку.

И мама поднесла мину к железной кровати. Она так крепко прилипла, что мы еле оторвали ее. Потом мама вынула из мины какую-то палочку, похожую на карандаш, надела на палочку продолговатый красный колпачок, потянула за что-то и сказала:

— Мина завелась. Сейчас пять минут шестого, нужно спешить.

Я надел полотняные штаны, которые бабушка сшила мне из мешка. Там был большой карман, и я положил туда мину. Сверху набросил пальто с дырявым карманом и через дырку придерживал мину рукой, чтобы она не болталась. Мама сказала:

— Если немцы заметят тебя и будут кричать «стой», ты не останавливайся и домой не иди, а беги дворами и огородами.

Она поцеловала меня, и мы вышли на улицу. Мне казалось, что все-все смотрят на меня, как будто знают, что у меня в кармане мина. Мама шептала:

— Не бойся. По ее лицу было видно, что она тоже волнуется.

Скоро мы дошли до улицы Ленина. Мама остановилась в переулке. Дальше я пошел один. Возле танка никого из немцев не было. Танкисты, видно, отдыхали в доме напротив. Оттуда слышался хохот и песни. Посреди улицы стоял высокий рыжий немец-регулировщик. Мимо него проносились машины, мотоциклы, тащились повозки с ранеными. Немцы отступали. Мы узнали об этом еще вчера от знакомого партизана, который служил в полиции.

Неподалеку от танка малыши играли в войну. Одни наступали, другие отступали. Я присоединился к отступающим и старался отступать, держась поближе к танку. Бежать быстро я не мог: мешала мина. Наш командир стал смеяться надо мной: