После чая Соня и я принесли свои альбомы Коке с просьбой нарисовать что-нибудь в них цветными карандашами. Соне он нарисовал букетик ландышей, скрепленный ленточной с надписью: «До скорой встречи после войны», — а в мой альбом нарисовал мчащийся танк с развевающимся красным флагом, на котором было написано: «За нашу советскую Родину!» Не мог знать я тогда, что вижу своего двоюродного брата последний раз, и что жить ему оставалось чуть больше месяца. Погиб он в бою сраженный фашистской пулей, о чем сообщил в письме маме дядя Шура. Она плакала, читая письмо, и мы тоже. Женя, вытирая платком слезы, сказала:
— Вот, мама, не послушал он тебя и не кланялся пулям!
Отец его, пережив четвертую войну, со своим полком дойдет до Берлина и останется живой. Выжил на этой войне и самый младший мамин брат Николай Дроздовский. Летом, в победном сорок пятом, возвращаясь в родной Бёлев из Германии, проездом, навестил нас в Москве. Бабушка плакала, увидев своего сына, осеняла крестом и молитвой, гладя своего младшенького по голове, приговаривая:
— Отец твой, Александр Иванович, ушел из жизни не дождавшись тебя с войны, завтра с утра пойдем наВаганьковское кладбище, на его могилу, помянем, а после поезжай в Бёлев, где твоя Клавдия с дочуркой заждались своего кормильца.
Но вернемся в осень сорок третьего года. Спустя несколько дней, после того как Кока с отцом навестили нас, вновь появился дядя Шура одетый в новую форму. На плечах были еще непривычные погоны с двумя просветами и двумя звездами. Мама посмотрела на него и спросила:
— Ты что, снимаешься в кино? Это что за эполеты, русские или французские?
— Снимаюсь, Нина, угадала! Но только это — он похлопал себя по плечу — не эполеты, а погоны советского офицера, подполковника, только что присвоили две звезды. Признаться, еще не привык, петлицы со шпалами, вроде, удобнее были.
— Поздравляю, товарищ подполковник, — обнимая его, сказала мама и спросила:
— Есть весточка от Коки?
— Да, получил солдатский треугольник, воюет, передает всем вам привет, так что пока слава богу жив и здоров.
— Так что ты говорил, снимаешься в кино?
— Ну да, мне поручена роль, — он усмехнулся — не роль конечно, а маленький эпизод, вот там на моем мундире эполеты французского генерала, представь себе, я изображаю адъютанта самого Наполеона! Вот до чего докатился твой брат!
— А что? Из тебя хороший артист вышел бы, не пойди ты по военному ведомству. Ты видный, высокий, выразительный, правда немного сутуловатый, ну, наверное, для киноартиста это не помеха. Пообедаешь с нами? Аннакули будет рад видеть тебя.
— Нет, не получится, машина ждет, да и последние дни я в Москве, кончилась наша короткая передышка, полк укомплектован, на днях отправляемся на фронт. Хочу Володьке показать, как снимается кино, правда, я и сам впервые увидел, как это делается. Признаться, был удивлен, ты не поверишь, какая трудная это работа. Зауважал я артистов. Вообще, фильм почти снят, но остались досъемки сложных батальных сцен, в них участвуют мои солдаты. Картину снимали в глубоком тылу, а в Москве доканчивают, вот мой полк и бросили на это важное мероприятие. Нина, позволь я заберу Володьку с собой на Потылиху, покажу ему кинофабрику, и как снимается картина «Кутузов». Он у меня переночует в моей командирской палатке, отведает солдатских щей и каши, а завтра я тебе верну его в целости и сохранности.
Так впервые я попал на кинофабрику, где создавались любимые фильмы, без которых я и по сей день не могу представить свою жизнь. На «виллисе» крытом брезентом мы подкатили к огромному полю, на котором было множество армейских палаток и за ними возвышалось огромное здание Мосфильма, фасад которого был раскрашен в разные цвета геометрическими треугольниками и квадратами. Я уже знал тогда, что это — маскировочный камуфляж. В Москве так были раскрашены все большие здания. «Вилисс», проехав вереницу армейских палаток, остановился у подъезда. Это был корпус, в котором размещался самый большой павильон киностудии. Часовой отдал честь дяде Шуре, мы вошли в фойе, тускло освещенное синим светом, и пройдя по темному длинному коридору, вошли в огромную железную дверь больше похожую на ворота, и оказались в лагере русской армии 1812 года. Я увидел панорамный фон, который растянулся полукружием в огромном павильоне. Там изображалось небо с багровыми всполохами облаков, по его горизонту был нарисован силуэт Московского Кремля с двуглавыми орлами на башнях в окружении горящих домов, церквей, обугленных стволов деревьев. Клубы черного дыма поднимались к небу, растворяясь и смешиваясь с облаками, создавая тревожную, щемящую атмосферу. Мне было трудно представить, что вся эта огромная «картина» написана красками на полотне. На всем пространстве пола павильона были построены окопы, ходы сообщений, бревенчатые накаты от ядер и пуль, опрокинутые пушки с искореженными лафетами, разбросанные ядра, разбитые повозки, оторванные колеса телег, чернел обгорелый кустарник. На бревнах, на лафетах разбитых пушек сидели живые солдаты в форме русской и французской армииXIX века и ели из алюминиевых армейских котелков алюминиевыми ложками пшенную кашу. Увидев комполка, солдаты встали, но дядя Шура рукой дал знак, чтобы они продолжали обедать. Налюбовавшись увиденным, дядя Шура повел меня дальше, и мы оказались в пошивочном цехе, где работали полковые портные. Дядя Шура представил меня старшине:
— Это мой племянник Володя. Давайте сошьем ему военную форму, только быстро, он у нас переночует, а утром я отвезу его к маме, вот она удивится, увидев сыночка солдатом. Ну, и сапожки надо ему стачать, хромовые конечно. Да не забудьте сшить пилотку и приколоть звездочку.
— Слушаюсь, товарищ подполковник, к утру все будет сделано.
Дядя строго добавил старшине:
— Выполняйте.
Старшина отдал честь, взял меня за руку и подвел к солдату, которому сказал:
— Сними с мальчика мерку для формы, пилотки и хромовых сапог, не забудь ремень и портупею изготовить, чтобы все чин чинарём было.
После недолгой процедуры обмеров меня отвели к дяде Шуре, которого я не узнал. Передо мной стоял высокий сутулый французский генерал с усами и бакенбардами, на ногах высокие лаковые ботфорты, синий мундир был расшит галунами, на плечах сверкали золотые эполеты. Я потерял дар речи, когда французский генерал обратился ко мне:
— Володенька, не удивляйся, это я, твой дядя Шура, только теперь я не командир Красной армии, а французский генерал, адъютант Наполеона, я сейчас занят, а ты тихонечко сядешь вон там, за киноаппаратом, его здесь называют кинокамерой. Меня ты не увидишь, сцены со мной будут сниматься ночью, а сейчас снимут другой эпизод, посмотришь, а потом я тебя заберу и отведу в мою палатку, мы с тобой поужинаем. Без меня никуда не уходи. Если что-нибудь тебе понадобится, спросишь у ассистента режиссера, ее зовут тетя Муся. Он подвел меня к молодой женщине с ярко накрашенными губами и наброшенной на плечи солдатской телогрейке, в руках она держала черную дощечку с надписью «Кутузов» и какими-то цифрами. Она посадила меня на скамеечку, погладила по голове:
— Здравствуй, мальчик, как тебя зовут, мальчик?
— Здравствуйте, меня зовут Вова.
— А меня тетя Муся, сиди, Вовочка, тихо, если что, обращайся только ко мне.
Потом все происходило как во сне, я то просыпался, то засыпал и слышал, как кто-то командовал: «Мотор, начали!» — вспыхивал яркий свет, и один из артистов в группе русских солдат говорил:
— …Пришел Кутузов бить французов.
Окружающие его солдаты смеялись, и похлопывали друг друга по плечу. Это повторялось несколько раз, пока я не услышал жесткий голос:
