Однако Николай II в этом случае не счел нужным прислушаться к советам матери. Он видел события в Финляндии в совершенно ином свете. В письме из Ливадии 20 октября 1902 года царь писал:
«Теперь, милая Мама́, я перехожу к тоже больному вопросу, к содержанию твоего последнего письма. Дня два-три после его получения я узнал, что в Ялту приехал сам Бобриков с женою в короткий отпуск. Я тотчас же послал за ним и начал его исповедовать на основании того, как ты мне писала. Он на все мои трудные вопросы отвечал обстоятельно, подробно и спокойно. Я не могу допустить, что он говорил мне неправду. Относительно пения „Vårt Land“ („Наша страна“, финский национальный гимн. — Ю. К). Он заверил меня, что никогда не запрещал его; при нем, когда его поют, он встает, как и должно делать, но что действительно он не позволяет повторять его 10 или 15 раз подряд или играть в скверных кабаках, где бы он запретил и наш гимн тоже, потому что место не подобает.
С открытием памятника поэта, о котором ты писала, случился неожиданный и глупый инцидент. Ночью, накануне его открытия, покрывало было сорвано с бюста. Финны показывают, что это было нарочно сделано кем-то из шведской партии, как я сам видел из писем, полученных от некоторых из них Плеве и Бобриковым.
В Сенате давно уже существовали две эти партии вследствие введения финского языка в судах и других учреждениях. Теперь там огромное большинство финнов, чем шведы очень недовольны. Последние стараются удержаться в своем господствующем прежнем положении, но это им все менее удается. Это ясно видно из переводов разных финских газет, которые мне Плеве представляет. Вообще смута в Финляндии пошла со времени издания манифеста 3 февраля 1899 г. К счастью, она не идет из народа, а наоборот — сверху. Разные служащие, журналисты и др. начали распространять в народе всякие неверные толки и слухи, в особенности о законе о воинской повинности, и, разумеется, успели сбить с толку часть простых людей. Против таких господ, понятно, надо было принять решительные меры. Правительство не может смотреть сквозь пальцы на то, как его чиновники и служащие позволяют себе критиковать и не подчиняться распоряжениям власти. Я вполне сознаю, что мы переживаем тяжелое время, но, даст Бог, через два-три года мы достигнем успокоения в Финляндии.
Вспомни, милая Мама́, как кричали и шумели при дорогом Папа́ немцы в Прибалтийских провинциях. Однако при настойчивом и хладнокровном отношении к делу все окончилось через несколько лет, и даже теперь об этом забыли. Гораздо опасней остановиться на полпути, потому что остановка принимается за перемену политики; нет ничего хуже таких поворотов внутренней политики для самого государства. Поэтому, милая Мама́, мне, как горячо любящему тебя сыну, и тяжело говорить это, но я не могу по совести разделить твое мнение про то, что делается в Финляндии.
Я несу страшную ответственность перед Богом и готов дать Ему отчет ежеминутно, но пока я жив, я буду поступать убежденно, как велит моя совесть. Я не говорю, что я прав, ибо всякий человек ошибается, но мой разум говорит мне, что я должен так вести дело. Не правда ли, дорогая Мама́, было бы несравненно легче сказать Бобрикову — оставьте их делать, что хотят, пускай все идет по-старому! Сразу восстановилось бы спокойствие и моя популярность возросла бы выше, чем она теперь. Очень заманчивый призрак, но не для меня!
Я предпочитаю принести это в жертву теперешнему невеселому положению вещей, потому что считаю, что иначе я поступить не могу.
Прости меня и мою откровенность, милая дорогая Мама́, я чувствую, что эти строки не принесут тебе радости и успокоения, которых ты, может быть, ожидала. Я писал их, думая все время о горячо любимом Папа́ и о тебе.
Пожалуйста, не сердись на меня, а только пожалей и предоставь невидимой руке Господа направлять мой тяжелый земной путь! Да благословит Он меня и да пошлет успокоение и утешение твоему чудному и самому доброму в мире сердцу. Всей душой любящий тебя и преданный до последнего дыхания жизни твой старый Ники».
Как видно из ответа царя, влияние Марии Федоровны на него в это время имело уже свои пределы.
Как явствует из документов архива Марии Федоровны, в 1903 году она обращалась к министру внутренних дел Плеве с просьбой взять под свой контроль дело арестованных по распоряжению Бобрикова финских граждан — председателя Перносской общинной управы Мейнандера и коллежского асессора Сегерстроля, обвиненных «в противоправительственной деятельности» и доставленных в Петербург для водворения затем «под полицейский надзор в Новгородскую губернию».
Позже Мария Федоровна жаловалась князю Святополк-Мирскому, что ее сын не может критически подойти к выбору своих советников: «Эти свиньи вынуждают сына делать Бог знает что и говорят, что муж мой желал этого».
Видя тщетность своих попыток повлиять на Николая II в так называемом финляндском вопросе, Мария Федоровна выражала свое недовольство царским министрам. Так, в дневнике А. Н. Куропаткина от 26 декабря 1902 года читаем: «Сегодня был в Гатчине. Государыня императрица Мария Федоровна более 40 минут вела со мною разговор о финляндских делах. Горячилась и волновалась. Раза два выступали на глазах ее слезы… Оправдывался, сколько мог, но, кажется, прежнего расположения все еще возвратить не мог».
По свидетельству того же Куропаткина, Николай II жаловался ему на постоянное вмешательство Марии Федоровны, защищавшей финляндцев. Ежегодные визиты Николая II в Копенгаген, к деду Кристиану IX, становились реже. Одной из причин были разногласия, касающиеся финляндского вопроса.
30 июля 1904 года родился цесаревич Алексей, которого так долго ждали. Радостный отец записал в дневнике: «Незабвенный великий день для нас, в который так явно посетила нас милость Божья. У Аликс родился сын, которого при молитве нарекли Алексеем… Утром побывал как всегда у Мама́, затем принял доклад Коковцова и раненного при Вафангоу арт[иллерийского] офицера Клепикова… Дорогая Аликс чувствовала себя очень хорошо. Мама́ приехала в 2 часа и долго просидела со мною до первого свидания с новым внуком…»
Цесаревича крестили в Петергофском соборе Петра и Павла в присутствии многочисленной родни. «Кристиан (племянник Марии Федоровны, позже король Кристиан X. — Ю. К.) рассказал тебе о крещении и обо всем, свидетелем чего он был в эти дни, — писала Мария Федоровна своему отцу королю Кристиану IX, — о том, как счастливы мой дорогой Ники и Аликс рождению долгожданного сына. Это неслыханная радость и восторг, первое светлое пятно в долгом печальном времени, и мы все от всего сердца благодарим нашего Господа за это. Маленький такой прекрасный сильный ребенок, громадный и никогда не плачет».
Однако уже в конце сентября произошло неприятное событие, взволновавшее царя и царицу. У маленького Алексея неожиданно началось кровотечение. Николай II в письме матери с тревогой сообщал: «Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера, из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова: около 7 часов наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства».
Шли месяцы, синяки и шишки, возникавшие у малыша в местах ушибов и быстро превращавшиеся в синеватые опухоли, подтвердили догадку врачей. Цесаревич был болен неизлечимой болезнью — гемофилией.
В один из дней маленький Алексей слег. Великая княгиня Ольга Александровна вспоминала: «Бедный малыш лежал в страшных мучениях, с темными кругами под глазами, весь скрюченный, со страшно распухшей ножкой. Доктора просто ничем не могли помочь. Они выглядели более напуганными, чем любой из нас, и все время перешептывались. Врачи не знали, что делать, проходил час за часом, и они потеряли всякую надежду. Время было позднее, и меня уговорили пойти к себе. Затем Аликс послала в Петербург за Распутиным. Он прибыл во дворец около полуночи или даже позднее… Рано утром Аликс позвала меня в комнату Алексея. Я просто не поверила своим глазам. Малыш был не просто жив, он был здоров. Он сидел в кроватке, лихорадка прошла, опухоли на ноге не было и в помине… Позднее я узнала от Аликс, что Распутин даже не дотронулся до ребенка, он просто стоял в ногах постели и просто молился».
