Ворочаясь под потоками ионизированной воды, Макс прокручивал в голове все снова и снова события прошедшего дня, оказавшегося очередным, но не банальным. Разговор с Германом-Урмасом, разговор с бортовым компом эсминца, ссора с Еленой, отповедь Каю, знакомство вообще с выжившими, Немой… Немой. Черт побери, а ведь он вполне может оказаться той самой угрозой, тем самым исчезающим убийцей. Ведь говорить он отказывается, да и вообще делает вид, что ничего не понимает… Странно это. Впрочем, Макс, а ты уверен, что это не паранойя опять? Ведь полвека человек в криобоксе пролежал, могло не просто память стереть, как у Урмаса и Ивара, могло вообще думалку напрочь отшибить! С какой радости Немому быть этим самым невидимкой?

А почему, собственно, Немой? Ведь и Ивара эсминец тоже опознать не смог, что нехарактерно! Ведь на самом деле, несмотря на полвека, сохранились же файлы допуска к штурмпалубе? И Урмаса-Германа Ревель опознал именно по файлам допуска. Ведь не мог же Ивар, будучи членом экипажа, не иметь никуда доступа? Не мог. Поэтому либо он не член экипажа, а как раз таки пассажир, либо он и есть — невидимый убийца. Черт, нестыковка. Немого тоже нигде нет. А кто из них подозрительней — это огромный вопрос. Впрочем, на самом деле, ни черта не вопрос. Немой — подозрителен, да. Ивар — просто несчастный человек. Он может быть хоть Валдисом Агарисом, черт возьми! Нет, Агарисом не может. Ревель упоминал в разговоре, кажется, что капитан погиб. Так что это точно не В. Агарис, и точно не старший помощник. Того вообще убили прямо на вахте. Итак, Немой скорее всего убийца, и решение запереть его в боксе под ключ — единственно верное. Стоп, Макс, стоп! А с чего ты, дорогой друг, взял вообще, что невидимый (он же исчезающий) убийца — вообще дожил до сей поры? Может быть, его кости уже лежат в корабельном криобоксе? Ведь Ревель не законченный кретин, допускать убийцу к медблоку!

Нет, конечно, бортовой интеллект не дурак ни разу. Только вот камер слежения у него — раз-два и обчелся. Так что он не мог «пустить» или «не пустить» убийцу своего экипажа в медблок. Да и как «не пустить» то, чего не видишь? А ответ на вопрос «с чего взял, что убийца здесь?» вообще очень прост. Ведь интуиция не просто так жизни не дает? Майор, это «чувство жопы» тебя выручало столько раз в жизни, что смешно даже говорить. Так что убийца жив и на базе. И скорее всего — это Немой. Поскольку был бы это Ивар — то, как только оказался бы на свободе, тут же воспользовался бы ситуацией. А почему тогда Немой не воспользовался? Казалось бы — разморозили, оживили — бегай, убивай дальше! Если настолько крут — то сразу с операционного стола исчезай и живи давай!

Черт, интересно, а с чего вообще, оказавшись на борту «Ревеля», тот самый начал их всех резать? Да и как он пытался взломать бортовую сеть? Стоп! Заславский, ты кретин! Сеть! У тебя же сеть чуть ли не с утра сбоит, на базе! Но с утра эта троица еще размораживалась, нелогично. Стало быть, невидимка дождался всех на борту эсминца и теперь перешел к активной фазе? Но за полвека помер бы на хер от голода, ага. Так что это — бред, Максим Викторович…

Заславскому надоел диалог с самим собой под струями воды, и он выключил душ, вышел из душевой кабины, накинул халат, привезенный с собой в экспедицию, и пошлепал босыми ногами в кабинет, смежный с каютой. Поскольку очень хотелось курить, а смолить перед сном в спальне Макс дурацкой привычки не имел.

Но до кабинета отставному майору «Серебряных Чаек» дойти было не суждено, его поход прервал стук в дверь каюты. Тихий, но отчетливый. Макс встрепенулся, из шкафа выдернул свой наградной пистолет Лихого, калибра 9 мм, и, стараясь не издавать звуков, на цыпочках подкрался ко входной двери и посмотрел в видеоглазок.

В следующую секунду Заславскому стало стыдно. За дверью находилась Елена, Елень Офигенная. Видимо, то ли пришла пожелать командиру спокойной ночи, то ли решила еще раз поскандалить, на ночь глядя. Не имея желания показаться параноиком, Макс сначала вернулся к шкафу и убрал пистолет, потом подошел к двери и открыл ее рывком. Елена стояла прямо перед ним, в джинсах и футболке, в шлепанцах на босу ногу, с распущенными шикарными волосами цвета темной меди, красиво спадавшими ей на плечи ровными прядями.

— Макс, можно мне войти? — Ее голос был кроток и едва слышен.

— Входи… Елена, я… Слушай, я правда не понимаю, зачем… — В следующую секунду Макс уже ничего не мог сказать, потому что Елена буквально сорвала с себя футболку, явив красивую и аккуратную грудь, а вслед за этим просто набросилась на Заславского, крепко его обняв и впившись в его губы страстным поцелуем.

А потом слова стали не нужны. Как стал не нужен и свет в каюте командира, и джинсы на Елене, и халат, в который кутался Заславский… Стали лишними все слова, все звуки, все вопросы и ответы, осталась только ночь, два разгоряченных тела на кровати, смятая в судорожно стискивающихся пальцах простыня, звук бряцающей от ритмичных движений цепочки с армейским жетоном на шее Макса, стон, вырывающийся по очереди из обоих ртов, волосы Елены, закрывавшие от мужчины весь остальной мир, огромные чувственные губы, которые впивались в те, что рвались навстречу. Слишком долгий стон прерывался новым отрывистым дыханием, слишком тесная телесная оболочка наполнялась стуком то ли одного, то ли сразу двух сердец, глаза то зажмуривались, чтобы не ослепнуть, то широко раскрывались, чтобы видеть каждую черточку, каждую клеточку кожи, каждый волос на голове.

Слишком многое в этот момент стало чем-то другим. И слишком многое в этот момент стало ненужным. И еще многое стало настолько важным, насколько могло быть в принципе. Двое людей, не питавшие никаких иллюзий насчет самих себя, двое настолько счастливых, насколько могли быть счастливы недолго знакомые, тонули друг в друге и не видели и не слышали ничего вокруг.

…а потом был кофе, неразбавленный и без сахара. Потом была сигарета — одна на двоих, переходившая из рук в руки. Потом был свет двух лун в открытом окне кабинета и огромное кресло директора, на котором вполне хватило места обоим. Потом была случайно задетая винтовка, с грохотом свалившаяся со стола, громкий смех в два голоса, когда один из двоих, реагируя на резкий звук, в прыжке-перекате ушел в противоположный угол кабинета. Потом была опрокинутая на стол чашка с кофейной гущей и впивающиеся в кожу спины ногти…

А потом, когда дыхание уже выровнялось и два вроде как человека смогли нормально дышать и думать, Елена встала, в несколько мгновений оделась, втиснула свои грациозные ступни в шлепанцы и вышла, прежде чем Макс, обалдевший от такой разительной перемены поведения, успел хоть что-то сказать. А когда за ней закрылась дверь каюты, Заславский обессиленно откинулся спиной на кровать и решил для себя, что это была последняя попытка понять эту женщину.

Почему-то у Макса саднило в горле, тяжко бухало сердце, и на душе в момент стало паскудно. Он бы не смог внятно это объяснить, если бы попросили, но почему-то в голове всплыла старая, как мир, фраза: «Гондон — это призвание, использованный — это судьба». И от фразы этой Заславскому стало еще паршивей. Он встал с кровати, дошел до кабинета, открыл стенной шкаф, извлек оттуда бутылку водки и стакан, налил себе примерно половину и выпил залпом. После чего взял со стола ИВС, проверил патрон в патроннике и с винтовкой наперевес вернулся в свою каюту. Сунул винтовку под кровать, сняв с предохранителя, запер тщательно дверь, отключил систему вызова, вернулся к кровати и вытянулся на ней. Сон вроде не шел, и Макс начал тупо вспоминать все анекдоты, которые смог. Смеяться не хотелось, но это был вполне вариант призвать на свой организм сонное состояние. И, как обычно, методика, проверенная годами, не подвела — через несколько минут Заславский провалился в зыбкий, но глубокий сон.

До посадки транспорта с колонистами оставалось шестьдесят девять с половиной часов.