В Пен-а-Гарне мы увидели великого Зефанию; подняв кулаки к небу, он кричал громовым голосом:

— Настал день расплаты! Настал день, когда уэльсцы выходят на поле брани во имя справедливости и равенства, чтобы развернуть знамя свободы! Так слушайте же!

И мы слушали, крича «ура» и приветственно размахивая руками.

— Как наши братья во Франции добились победы над тиранией, так добьемся ее и мы. Пришел конец гнету, пришел конец унижениям. В поход! Фрост уже близко — с армией из Блэквуда, а Уильям Джонс ведет людей Восточной долины. Кто знает пароль, ребята?

— Бинсуэл! — взревели рабочие Нанти.

— Да, Бинсуэл. Ну так споем последнюю строфу Эрнеста Джонса, и споем ее в полный голос! «Вперед, друзья…»

Я поглядел на толпу. Это были люди, доведенные до исступления; дождь промывал бороздки в саже, покрывавшей их лица; их руки поднимались к Зефании из промокших насквозь лохмотьев; грязные, бородатые, утратившие человеческий облик, они были полны ярости, как те французы, которые взяли Бастилию.

— Ну так прогуляемся в Ньюпорт! — кричал Зефания. — Бояться нам нечего, ручаюсь головой. Даже красномундирники все чартисты и ждут только сигнала к восстанию. Даже их офицеры сочувствуют нашему делу!

Тут послышалось такое «ура», что небо дрогнуло, а те, кто стоял с краю, прошлись на руках от радости.

— А ну-ка, вторую строфу «Песни о Хартии»! — крикнул Зефания.

— Хорошо спето, и добрыми уэльскими голосами! — рявкнул Зефания. — А теперь слушайте дальше. Наш товарищ Генри Винсент, которого любят и уважают все, кто борется за справедливость, томится в Монмутской тюрьме. Нашего английского брата заключили туда по лживым обвинениям, его морят голодом, избивают. Неужели мы дадим ему умереть?

— Нет! — взревела толпа.

— Неужели мы дадим угаснуть духу Дига Пендерина, который вел нас до сих пор? Неужели мы без борьбы расстанемся со всем, что нам дорого, — с женами, с детьми, с семейным очагом? Ибо мы уже преступили черту, поймите! Горе нам, если мы теперь повернем назад. И то же я могу сказать о каждом городе в Англии, где рабочие ждут, когда выступят уэльсцы. Мы — наконечник пики, не забывайте этого! От того, чего мы добьемся завтра, зависит счастье и свобода несчетных поколений британцев. От Лондона до Ньюкасла чартисты готовы к восстанию, от Сандерленда до Бирмингема наши товарищи берутся за оружие!

Нас хлестал ливень, ветер бешено метался по Пен-а-Гарну, заглушая пьяные крики одобрения. Вокруг меня колыхалась толпа, обезумевшая от пива и речей Зефании.

— Только непонятно, — крикнул из толпы Кинг Криспиан, бринморский сапожник, — если мы собираемся освобождать Винсента из Монмутской тюрьмы, то какого черта мы идем в Ньюпорт?

— Боже великий! — негодующе крикнул Зефания. — Или ты хочешь, чтобы я выболтал наш план всему графству? Но так уж и быть, отвечу тебе, авось среди нас нет правительственных шпионов. Мы идем в Ньюпорт, чтобы захватить город и изловить интригана Протеро, а оттуда двинемся в Монмут освобождать Винсента. Ну как, готовы?

— Готовы!

— Тогда вперед! Идем по дороге на Лланхиллет!

Крича, размахивая руками, люди Гвента двинулись в поход, и с каждой милей силы их возрастали: тех, кто задумал отсидеться дома, вытаскивали на улицу и насильно ставили в строй, грозили женщинам, если они пытались спорить, отталкивали плачущих детей. Дождь лил как из ведра. Ветер хлестал по черной людской реке, катившейся с гор. Мы прошли через Лланхиллет, вопя и завывая, — знатные господа залезали под кровати, а священники под кафедры. Весь день мы шли вперед, бесчисленные, как саранча, передавая по колонне хлеб из разграбленных пекарен, выпивая все пиво в придорожных кабаках, выкрикивая стихи нашего смелого борца Эрнеста Джонса. Мы шли вперед, пока над нами не сомкнулась холодная ноябрьская ночь, — шли вперед, продрогшие, голодные, но полные решимости. С шумом и гамом мы миновали Ньюбридж и Аберкарн и только в полночь устроили привал на вагонеточной колее вблизи Риски. Сгорбившись под дождем, я брел между рельсами, разыскивая знакомых из Нанти.

Где-то рядом дьяконы и капитаны отрядов, переругиваясь, посылали разведчиков на поиски Зефании Уильямса, которого никто не видел с тех пор, как мы вышли из Лланхиллета. Потом я услышал в темноте властный голос Абрахэма Томаса — тогда я сел на обочине и стал смотреть, как отряд поднимается, строится и проходит мимо меня. Рядом со мной лежал пьяный, он до того нализался, что не мог встать и только тяжело вздыхал и стонал. Это был худой, изможденный старик; он лежал в ручейке, и вода, пенясь, переливалась через его бородатое лицо. Я оттащил его на откос. Когда я стал вытирать ему лицо, он открыл глаза, и при свете факелов я разглядел, что он слеп, — и догадался, что это плавильщик, что он умирает и что он так же трезв, как и я.

— У тебя вроде бы молодая кожа, — сказал он. — Вот счастье-то быть молодым в такое время! Ты из Кифартфы?

— Нет. Я с Гарндируса, — сказал я.

— Там делают хорошее железо?

— Лучше, чем в Кифартфе, — ответил я, чтобы его успокоить, но он рассердился.

— А ты что, видел железо из Кифартфы? — спросил он, с трудом приподнявшись. — Ты слышал о Мертере, который душит Роберт Крошей? Хоть про Крошей-то ты слышал?

— Да, — сказал я.

— Да, да, — передразнил он. — Хвастун ты! А Бэкона Свинью, который был до этих Крошей, ты знал? О Господи, мы-то думали, что хуже него и быть не может. Да какое право имеет твой Гарндирус идти в бой за свободу, если вы не стояли у печей на заводах Бэкона и Крошей? Да ты хоть раз видел Кифартфу ночью?

— Из утробы матери, — сказал я по-уэльски, чтобы доставить ему удовольствие. — Она родилась в Кифартфе, когда Бэкон еще не разжег свою первую печь.

— Ну что ж, — сказал он.

— Ты можешь идти? — спросил я.

— Я шел из Мертера рука об руку со святым Тидвилом, — сказал он. — Восемь раз я попадал под чугун и ослеп, но святой провел меня через Вершину к великому Зефании Уильямсу — нашему полоумному доктору Прайсу я не верю. Я никому не верю, кроме Уильямса, я своими глазами видел, как он тогда плюнул под ноги Роберту Крошей, который морит нас голодом.

Колонна редела, походные песни чартистов затихали в отдалении.

— Больше он не будет морить вас голодом, — сказал я. — Ты можешь встать?

Но он не пошевелился. Он лежал неподвижно в свете удаляющихся факелов, и его застывшие руки мертвой хваткой сжимали ружье.

Мы шли всю ночь и к рассвету добрались до «Уэльского дуба» и фермы Тин-а-Кум; в первых слабых лучах серой зари я увидел отряд, отдыхающий вдоль вагонеточной колеи. Это были рабочие из Блэквуда, Карфилли и Пенгэма — армия Джона Фроста из Западной долины, которая должна была выступить из Ньюбриджа раньше нас. Второй раз в моей жизни увидел я Джона Фроста: невысокий, коренастый, властный, в сером плаще с красным шарфом, он казался совсем карликом рядом со своими телохранителями, великанами шахтерами из Блэквуда. Позже я увидел его еще раз: он сидел за столом во дворе фермы Тин-а-Кум, и к нему привели из Крос-а-Сейлиога двух понтипульцев — пивовара Бру и кожевника Уоткинса. И я видел, как он отпустил их и как кричал, чтобы к нему привели лучше часовщика Уильяма Джонса, с которым идет армия из Восточной долины, — чего он там мешкает?