А наверху в нашей лучшей спальне сидит Морфид. Домой мы ее доставили без труда — просто принесли на руках; где уж взваливать такую заботу на Мари Дирион — та теперь работает у управляющего мистера Харта полный день.

— Ты кончил, Йестин? — спрашивает мать.

— Да.

Колесо прялки замедляет ход, уже можно различить спицы; мать опускает руки. Открыв дверцу печи, достает миску овсяной каши, ставит на стол и говорит, глядя на отца:

— За день двух ложек не съела, Хайвел. Она себя уморит голодом.

— Когда есть еда, живой человек не умрет с голоду, — душа его может умереть, это да, — говорит он. — Поест. Отнеси ей кашу, Йестин.

Поднимаюсь по лестнице, открываю дверь спальни. Джетро спит в постели, Морфид сидит рядом. Сидит без движения, глядя в окошко, глядя, как солнце садится за гору, где похоронен ее милый. Вот уже три недели она так сидит в своем лучшем платье; мертвая, хотя и дышит, и все ждет, когда постучится Ричард. Она прекрасна, красивее, чем та Морфид, что зимой бежала навстречу ветру с раскрасневшимися от мороза щеками и выбившимися из-под платка кудрями, красивее, чем Морфид, что летом в ярком платье уходила, подрагивая бедрами, в вереск то с одним, то с другим. Сейчас, в своем безмолвном горе, она так хороша, что перед ней не устоял бы и святой. Высокий лоб бледен, волосы гладко зачесаны назад, и косы уложены вокруг головы, а на висках чуть серебрится седина. Кожа туго обтягивает скулы, во впадинах лежат тени, глаза, уставшие от слез, спокойны. Это новая Морфид. Нет больше непокорности, нет воли к борьбе. Словно волна горя угасила пылавший в ней огонь. Она сидит, сложив руки на коленях.

— Ты сегодня видел Ричарда, Йестин?

— Потом поговорим о твоем любезном, а сейчас ешь кашу.

— Что он сказал?

У меня сжимается сердце.

— Съешь кашу, тогда скажу.

— Ну вот, съела, — говорит она, глотая ложку каши с таким видом, словно это мякина.

— Сегодня Ричард пойдет в Коулбруквел, — говорю я.

— В «Королевский дуб» к Зефании Уильямсу?

— На собрание его, дурака, несет, — злобно говорю я.

— Вот увидишь, в конце концов все будут стоять за Хартию, — вспыхивает она. — Как ты ни расхваливай союзы и общества взаимопомощи, всех их там можно купить за кружку пива. Люди пойдут за идеалами, за Хартией. Высоко же взбирается мой милый!

— Только не туда, куда надо, — ворчу я, потому что она лучше ест, когда с ней споришь. — Этот ваш Зефания — настоящая свинья, да к тому же атеист и пропойца.

— Что он атеист, еще надо доказать, — сердито говорит она, — это все сплетни.

Морфид зачерпывает ложкой кашу, и я помогаю ей отправить ее в рот.

— Зефания — образованный человек, — бормочет, она, брызгая кашей, — даже молодой Бейли это признает. Если у нас будут такие предводители, а не нищий сброд или какие-нибудь часовщики, тогда, с Божьей помощью или без нее, мы добьемся от парламента четырех пунктов новой Хартии союза.

— Задолбила свои четыре пункта! Я и то в них ни черта не понимаю, как же в них разберутся массы?

И опять сую ей в рот ложку.

— Слушай, дурень, — говорит она. — Уильям Ловетт, организатор лондонского союза рабочих, составил требования к парламенту из четырех пунктов: право голоса каждому мужчине, тайное голосование, перевыборы парламента каждый год и право избирать представителей независимо от того, есть у них земля или нет. И когда народ получит все это, не будет больше нужды в союзах. Пусть король живет в простом доме, говорит Ричард, и долой дворцы. Долой герцогов и баронетов, графов и виконтов! Наше поколение призвано покончить с засильем аристократии. Простой народ поднимется к высотам свободы, тирания трона и церкви будет обращена в прах, счастье и равноправие будут уделом всех людей…

— Тише, Морфид, — говорю я.

— Господи! — шепчет она.

Я крепко обнимаю ее.

— Господи, — стонет она. — Одиноко мне без милого, Йестин. Ох, как одиноко…

Спускаюсь вниз с миской.

— Слава тебе Господи, — говорит мать.

— Дочиста, — говорит отец.

— Вот у Йестина она ест, а у меня ложки не проглотит, — говорит Эдвина. — Почему бы это?

Полусумасшедшая, теша себя сказками, Морфид жила, хотя все в ней умерло.

На третий месяц после смерти Ричарда она стала раздаваться в талии и по утрам ее тошнило — она была беременна.

Страшная вещь сплетня.

Те, что живут в грязи, всегда первые готовы замарать других.

Вроде миссис Пантридж и миссис Фирниг и еще кое-кого.

Засунув руки глубоко в карманы, иду, посвистывая, домой после смены на Гарндирусе. Но для миссис Пантридж и миссис Фирниг я интереснее носилок с обожженным. Чешут языки, волосы растрепаны, лица почернели от злости. Стоят, опершись грудями о калитки, сами грязные, и на уме и на языке у них одна грязь; точь-в-точь пара индюшек с такими же противными голосами.

— Тише, миссис Пантридж, вон идет ее брат.

— Чего там тише, миссис Фирниг. И еще раз скажу — срам да и только, пусть передаст своей родне.

— Не иначе, как это Йоло Милк поработал. Я два раза видела на Койти, как он задирал ей юбку.

— Только не в последнее время. Поверьте уж мне, это дело Беннета.

— Тише же! Йестин идет!

— Э, да и он не лучше, я вам скажу. Мортимеры, они все до этого охочи.

Свищу громче, проходя мимо них.

— Добрый вечер, Йестин Мортимер, — говорят обе хором и кланяются. Ишь какие вежливые, развесили слюнявые губы.

— Добрый вечер, миссис Пантридж. Как детишки, здоровы?

— Здоровы, здоровы. А как твоя матушка?

— Живет не тужит. А как поживает Диг Шон, миссис Фирниг? Все так же наливает брюхо за счет общества взаимопомощи?

Они ошарашенно молчат.

Добиваю отступающего противника.

— А как поживает ваш муж, миссис Пантридж? Здоров, надеюсь?

Наплодила восемь человек, и скоро, видно, будет десять — у фартука еле тесемки сходятся, — и ни один не может похвастаться законным папашей.

Начал я неплохо, но под конец они меня заклевали.

— Всегда есть такие, которым еще хуже, чем тебе, — сказала Морфид. — Вот как миссис Гволтер и Уилли.

Я видел, как Гволтера обожгло чугуном. Так же, как Уилла Тафарна, только хуже.

Во Второй печи пора было пробивать летку, когда управляющий привел трех гостей — англичан. Приехали, видно, поохотиться — как раз был август; с виду лихие охотники, а сердца у них, как потом оказалось, были овечьи.

В тот день все как будто нарочно сложилось против Гволтера. Управляющий потребовал, чтобы летку пробили при гостях, а Афель Хьюз, который работал на этой печи, был в это время с хозяином в городе. Десятник Идрис укладывал новую вагонеточную колею за каменоломней, а Уилл Бланавон, который знал Вторую печь как свои пять пальцев, ушел в Абергавенни за инструментами.

— Давай, давай, вскрой-ка ее, — сказал управляющий.

Это была преподлая печь. Чугун она давала хороший, но очень уж была норовистая и вечно выбивала летку, и поэтому Афель вставлял туда для крепости обмазанный глиной камень. Но об этом знал только один Афель.

— Да пошли ты его к чертовой матери, — шепнул Гволтеру мой отец. — Дай мне лом хоть в сто футов длиной, я бы за нее не взялся, раз не знаю ее повадок.

Но Гволтер только усмехнулся — такой уж он был, — взял лом, наклонился и вышиб камень. В лицо ему ударила струя раскаленного добела чугуна; он дико закричал и упал, а чугун залил ему грудь и зажег одежду. Когда его оттащили в сторону, он откусил концы пальцев и умер. На пригорочке выложили четыре тела — Гволтера и франтов-англичан. И когда тем троим стали брызгать в лицо водой, чтобы привести их в чувство, Гволтера тоже взбрызнули, хотя у него и лица-то не было. Ирландцы аж за животы схватились от смеха.

— Слава Богу, он не мучился, — говорит Морфид.

Мы оба помолчали, думая о Гволтерах.

— Ты скоро скажешь отцу? — спросил я.

— Про ребенка? Это его убьет.