— Вот как? — отвечает миссис Шон Фирниг. — Ну пусть тогда эти штаны остаются на голове у деда, а когда он проснется, как бы на эту мостовую кровь не закапала.

— Да ну ее, мама, — говорит Йеун. — Давай обедать. Ей просто завидно, что у нас есть еда, вот и все.

Миссис Пантридж отходит от окна и нагибается к печке. Пот с нее льет, как с плавильщика, щеки пылают здоровым румянцем.

— Скорей, мама!

— Давай ее на стол!

— До чего есть хочется — словно неделю не ела, — говорит Шони, — а тут курица. Молодец, Йоло Милк!

Открывается дверца печки, и появляется шипящая с жару курица в коричневой корочке. Шестеро ребят глотают слюну, глядя, как мать точит нож, а потом начинает ее резать на большие куски, нежные, как баранья вырезка, и вкусные до невозможности.

— Хорошая курочка, — говорит миссис Пантридж.

— Прямо как Рождество. Мне гузку, мам, ладно?

— Где же она, зараза?

— Не ругаться! — одергивает миссис Пантридж. — Это вам не дом миссис Фирниг!

Шестеро маленьких Пантриджей жуют, чавкают, облизывают губы. Миссис Пантридж смотрит на них, вздыхая.

— А гузки нет, — шепчет Бетти Йеуну. — Чудно что-то…

— И правда ведь. Смотри-ка — хвост крючком. Никогда не видел такого у кур.

— Ешьте, ешьте, мои милые, — приговаривает миссис Пантридж. — Подумаешь какое дело — хвост.

Во время стачки зимнюю собачонку не отличишь по вкусу от весеннего цыпленка.

Уилл Тафарн поел весь мед в своих ульях и теперь принялся за сахар: кормилец семьи должен себя поддерживать. Он сидит в кресле и смотрит на Марту, свою жену, поблескивая здоровым глазом. Другой глаз зияет красной ямой на изуродованном шрамами лице. В руках у него ивовая палка — орудие карающей десницы.

— Заснули детки, моя радость? — спрашивает он.

— Слава Богу, спят, — отвечает она.

— Верно ты сказала — слава Богу, — говорит Уилл и поднимает обожженное лицо. Брызги чугуна прорезали на нем глубокие борозды. — Ты хорошая женщина, Иезавель, — это не ее имя, но он зовет ее так. — На земле наступил глад и хлад, Иезавель. Однако я, творящий своим трудом, сыт, когда дома безбожников поражают громы. Аминь.

Марта поднимает голову. Она еще молода, ей не больше тридцати, но ее волосы поседели и красота увяла.

— Еды, Уилл, — говорит она. — Не для меня, а для детей, еды, во имя милосердного Бога.

— Хорошо, дорогая. Под половицами, где я сижу, лежат два мешка муки. Счастлив человек, кому досталась такая красавица, как ты, Иезавель, потому что в нашей юдоли скорби она дает ему силу вынести все испытания, ниспосланные Всевышним.

— Уилл! — Она вскакивает на ноги, умоляюще протягивает руки.

— Тише!

— Уилл, они плачут от голода, они плачут, Уилл!

— Не кричи, а то сбегутся соседи. Дети поедят, но все в свое время. Сначала почитай Уиллу.

Марта закрывает лицо руками.

— Почитай, моя радость, — просит он тихо и ласково. Тишина, только слышны рыдания.

— Дьявол! — вопит он, замахиваясь палкой. — Я тебя заставлю читать!

— Какой стих, Уилл?

— Пусть голодные умрут за свои нечестивые деяния, — отвечает он, — и пусть властелин преисподней возьмет их себе. Книга Судей, глава девятнадцатая. Читай!

Книга сама раскрывается на истрепанной странице, и Марта Тафарн, которая знает эти слова наизусть, произносит, глядя в сторону:

— «В те дни, когда не было царя у Израиля, жил один левит на склоне горы Ефремовой. Он взял себе наложницу из Вифлеема Иудейского. Наложница опозорила его и ушла…»

— А как звали левита, женщина? — цедит Уилл сквозь зубы.

— Мистер Уилл Тафарн из Кармартена, — отвечает Марта.

— А как звали наложницу, женщина?

— Миссис Марта Тафарн, имя которой Иезавель.

Уилл улыбается и опускает палку.

— Читай! — говорит он.

— «Пришедши в дом свой, взял нож, разрезал ее по членам ея на двенадцать частей и послал во все пределы Израилевы».

— И за что же ее постигла такая кара, ответь мне? — спрашивает он, наклоняясь вперед и пристально глядя на нее.

— Потому что она опозорила его, потому что она распутничала в постели своего мужа с другим мужчиной, потому что она была блудница, так же как и я, Марта Тафарн, родившая детей от любовников.

— Аминь, — говорит Уилл. — А теперь снимай платье.

Марте особенно достается во время забастовки в те дни, когда должна была бы быть получка, говорит их соседка миссис Уоткин Эванс.

Уилла обожгло чугуном в день получки.

В конце Северной улицы в окне горит свет.

У гулящей Гвенни Льюис пропало молоко, и ей нечем кормить маленького — ее третьего. Гвенни сидит на постели: первенец ее умер, маленький исходит криком, а средний лежит рядом с ней, белый как полотно.

— Ничего не осталось, — говорит Гвенни, пытаясь выжать что-нибудь из груди. — Старая никчемная пустышка, а когда-то была гордостью всей округи. Ни капельки. — Она вздыхает и убирает грудь. — Что за жизнь! — Наклоняется и целует малыша. — Придется мне из-за тебя поступиться гордостью. Пойду к матери, может, даст чего-нибудь.

Она открывает дверь своего жилья — склада заброшенного завода. На снег ложится пятно света. Закинув на спину мешок, она наклоняется против ветра и бредет вниз по холму.

— Добрый вечер, Йестин Мортимер.

— Как дела, Гвенни Льюис?

— Ну, я пошел, — говорит Мо и бросается бежать.

— Что это с ним? Бежит, словно у меня холера, — спрашивает Гвенни.

— Он опаздывает к ужину.

— Господи! — говорит она. — Неужели еще есть такие, которые ужинают?

Ее лицо осунулось и побледнело, под глазами темные круги, резко выступают скулы.

— А как у вас дела, Йестин, ничего?

— Ничего, но с каждым днем все хуже, как и у всех.

— Так уж обеднел, что и для меня пенни не найдется?

— Где там! Посмотри — ни фартинга: все отдал матери.

— Эх ты, жадная свинья. Да, о свиньях, Дай все еще жива?

— Последние часы доживает. Завтра ее режут.

Она вскидывает голову.

— Черт! Когда весь поселок перемрет и не останется в живых даже гробовщиков, у Мортимеров все еще будет что есть. Подавись своим пенни и своей свининой!

И она спешит дальше. Подходит к отцовскому дому, стучится в дверь и зовет:

— Мама! Отец!

Но дверь не открывается, занавеска на окне неподвижна.

— Зря тратишь здесь время, милая, — раздается голос. — Они поклялись не пускать тебя на порог, так что не унижайся понапрасну.

Это Билли Хэнди. Он только что вышел из кабачка «Гарндирус». От него пахнет пивом, а на снегу позади остаются следы копыт.

— У меня двое детей умирают с голоду, — рыдает Гвенни. — Одному надо хлеба, а другому молока. Пожалей меня, Билли.

— Благодари Бога, что встретилась со мной, — говорит он. — А я, между прочим, как раз шел к тебе.

— С едой, Билли?

Он снимает шапку и низко кланяется, черный и приземистый на фоне белого снега.

— С деньгами, милая, погляди-ка! — И он подбрасывает в руке серебряную монету.

— Нет, Билли Хэнди, с тобой ни за что, и два фунта не возьму.

— Таких денег во всем Нанти не наберется, Гвенни. Ну что ты вздор несешь? Говорят, даже от Крошей Бейли одна тень осталась. Хочешь полтора шиллинга?

На полу лежала решетка лунных бликов, ветер по-волчьи завывал вокруг горбатых теней приземистых домиков, ведьмы летали на метлах, посылая проклятия человеческому роду, — в ту ночь Гвенни Льюис за деньги легла с Билли Хэнди на пропахшую детской мочой постель в здании заброшенного завода, чтобы накормить своих голодных малышей.

Тише ступай по заснеженным улицам бастующего поселка, не буди тех, кто спит по шестеро в постели, чтобы согреться. Еда есть только в домах хозяев и священников — эти никогда еще не голодали. Но Томос Трахерн, наш проповедник, часами стоит на коленях и молится, молится, а для Эванса-могильщика пришло золотое времечко — в заводской лавке кончились гробы и саваны. Затаи дыхание под окном пятого дома на объятой тишиной улице, а не то миссис Гволтер тебя заметит. Загляни к ней в комнату вслед за лунным лучом. Лампа не горит, нет огня в очаге; на стенах сверкает иней. Мистер Гволтер сидит в кресле, засунув руки в карманы по локоть, и прячет лицо в бороду под потоками брани: Тегвен Гволтер разошлась вовсю.