— Башня… Ты должен дойти до Последней Запертой Комнаты. Там пересекаются все линии…

Постепенно сияние начало меркнуть. Профессор Ким видел, как сначала проступили очертания сверкающей лестницы, уносящейся ввысь и охватившей спиралью всю башню, затем показались висящие над пропастью балконы, выступили начавшие тускнеть стены башни, изрезанные множеством окон, галереи, своды перекрытий.

Где-то по ДРУГУЮ сторону уже скисло молоко, оставленное в эмалированной миске на трехногом табурете у дверей, и страшная трещина сожрала большое зеркало, висящее на стене в холле. Разрушился зеркальный лабиринт, и тень громадной Спиральной Башни накрыла этот пробуждающийся мир.

Сияние померкло. Но опять Профессор Ким не смог рассмотреть башню, не смог охватить ее взглядом. Башня вдруг приблизилась, навалилась, раздавив Кима своей непомерной тяжестью, он посмотрел вверх, и головокружительная бесконечность чуть не превратила его в пылинку, уносимую ветрами в пространства, из которых еще не создавался мир. Профессор Ким хотел рассмотреть основание Спиральной Башни, но и там обнаружил лишь дымную бездну: расширяющееся основание башни, казалось, вырастало из пропасти такой глубины, что свет, проникая туда, сразу же становился мраком, обладающим непроницаемостью камня. Башня манила его, но не желала открыть себя. Вдруг в какой-то момент Профессору Киму показалось, что башня дышит, что он чувствует ее дыхание, растянутое в изгибах эпох, медлительное и быстротечное, как Время, обладающее свойством останавливаться или ускоряться.

А потом не стало вокруг пробуждающегося мира Королевы-жрицы, не стало шума падающей воды и молодой играющей радуги — все это поглотила, вобрала в себя громада башни. Не было больше ничего. И остались только он — человек, пришедший сюда, в запретные земли, где уже не существовало граней, отделяющих его Дар от Безумия, — и башня, Спиральная Башня, стоящая в центре мира.

Робкоп уже шел к овальной комнате, где по углам стояли фигурки древних богов и макеты пирамид, а под потолком плыла большая рыба и за которой находился кабинет Профессора Кима. И в этот момент Артур, все еще продолжающий следить за знаками, не переставал повторять:

— Ким… Ким! Надо снять шлем. Они уже здесь, Ким… Дора не смогла задержать их… Надо снять шлем!

Вокруг не было ничего. Открылись двери Сумрачной страны и поглотили весь видимый мир. И остался лишь человек, в глазах которого отражалась башня, Спиральная Башня, окутанная Сумраком.

Маленькие Истории и Большие Истории совместились.

И в это же время много неожиданного произошло на улицах Москвы, казалось, привыкшей ко всему за последние пять лет.

Большая компания гуляк ожидала своих друзей перед дверьми модного ночного клуба, расположенного в самом центре столицы, на Тверской. Это была вечно веселящаяся московская тусовка, не пропускающая ни одного мало-мальски заметного мероприятия: звезды всех мастей и ранжиров, звездные дети и звездные бездельники, часто богатые, молодые, красивые и беспечные…

И был с ними некто, известный как просто Жан, один из самых успешных и модных фотографов Москвы. Его друзья полагали, что если бы не склонность к выпивке, то Жан был бы «не одним из», а «самым-самым». Жан так не считал. Он говорил, что ему необходима релаксация. Он говорил, что перепробовал все формы кайфа, от тривиальной «травки» до «кислого», но вернулся к старой доброй выпивке. Сейчас Жан пребывал в многодневной релаксации, но не утратил цепкости глаза, профессионального умения видеть больше, нежели обычные смертные. То, что мелькнуло сейчас в воздухе, было не просто «больше»… Такого еще никогда и никто не видел. Пару месяцев назад Жан был в Лондоне по делам агентства, с которым сотрудничал, и полностью обновил фотоаппаратуру. Это была последняя модель «Никона» со всеми возможными сменными объективами, пеналом электроперемотки пленки, чтобы кадры выстреливались, как из пулемета, и множеством других профессиональных штучек. Жан выложил за камеру больше трех тысяч фунтов. Сейчас его руки автоматически, видимо, опередив способность согретого алкогольными парами мозга к анализу, потянулись к камере.

— Смотрите, что творится в небе, — проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Ты чего это, Жан, — усмехнулся кто-то, — галюники начались?

Только что в морозном московском небе, сотворившись из мрака, закрывшего звезды, появилось нечто, не поддающееся никаким описаниям. Жан стоял, вдавленный в освещенный огнями тротуар, не в состоянии больше вымолвить ни звука и лишь подняв вверх худую слабую руку. Казалось, что прямо из тела ночи выступило что-то невообразимо огромное и повисло над Москвой, закрыв половину неба. А потом из-за края этого сумрака показалась непривычно большая и все еще круглая луна, и в льющемся кроваво-золотом огне чужого светила Жан увидел отблески стен. Громадная башня неслась над Москвой. Нет, конечно, она стояла, навалившись своей безмерной тяжестью, но все это вместе — башня, сумасшедшая кровавая луна и сумасшедший город— неслось куда-то…

— Башня, — прошептал Жан. — Всмотритесь — башня!

Но в морозном московском небе уже ничего не было.

Друзья лишь добродушно смеялись:

— Дядька, завязывать пора…

— Нет, только что было, — настаивал Жан, голос его дрожал, и, несмотря на мороз, на лбу выступили капельки пота.

— Жан с поднятой рукой, — прозвучал насмешливый женский голос, — пророк визуальных образов… Ты чего сегодня пил? Больше этого не пей, хорошо?

— Дура, — огрызнулся несчастный фотограф. — И потом, смотрите — сейчас не может быть полной луны, месяц идет на убыль.

— Ладно, Жан, достал своими телегами, пошли выясним, как обстоят дела с проходом…

— Мне не надо ничего выяснять, — проговорил Жан, успокаиваясь, — я в списке…

Но сегодня Жану будет не очень весело. Он отколется от своей компании непривычно рано и отправится домой. И ляжет спать. И увидит во сне башню, громадную Спиральную Башню, стоящую в центре мира, и увидит Сумрак, окутавший ее…

Нина Максимовна возвращалась из института в свою одинокую и не очень уютную квартиру незамужней женщины. Нина Максимовна никогда не торопилась домой, если только не было какого-нибудь телевизионного сериала. Она шла от института пешком, пока не уставала, и потом проезжала одну или две остановки на метро. Сейчас ноги вынесли Нину Максимовну на Красную площадь. Она шла по той стороне, где находились витрины ГУМа, убранные к Рождеству, но ее не радовало красивое и яркое изобилие в наряженных, расцвеченных окнах старинного здания.

«Стервец, — думала Нина Максимовна, — маленький стервец! Все же убежал… Нет, эта Рита — полная дура; видимо, Ирочка не так проста… Видимо, каким-то образом она предупредила мальчишку! Иначе с чего бы ему убегать, не дождавшись своего Кима?»

А потом Нина Максимовна остановилась как вкопанная, не веря своим глазам. Она беспомощно посмотрела по сторонам, словно ища поддержки у прохожих, и снова повернулась к… этому.

— Что со мной такое? — прошептала Нина Максимовна. — Это что — обморок?.. Сердце?

Сейчас на месте Мавзолея Ленина, под стенами древнего Кремля, на таком знакомом с детства месте, где принимались все военные парады и все многочисленные, окрашенные в красное, торжественные и веселые советские праздники, находилось нечто, гораздо более древнее, чем Кремль. Не было больше Мавзолея вождя мирового пролетариата. Не было вовсе, и на его месте в холодном свечении камня спал Сфинкс, его пустые каменные глаза смотрели дальше границ Москвы, дальше огней городов и летящих в небе самолетов, за границы снега и ночи. Они созерцали Вечность.

— Мне плохо! — вскрикнула Нина Максимовна сорванным и неожиданно писклявым голосом.

Кто-то из прохожих остановился. Послышались голоса:

— Женщине дурно…

— Вызовите врача. Позвоните в «скорую»…

Но так же внезапно все прошло.