А за несколько недель до этого с копьем, привезенным Профессором Кимом из Африки, начнет твориться что-то неладное. Сначала Мадам заметит, что копье постоянно падает со стены, и станет молча водружать его на место. Потом, пока Профессор будет находиться в институте, Мадам решит прикрепить копье намертво. А вечером Мадам окажется свидетелем весьма любопытной сцены: древко на стене обломано, а ее обожаемый работодатель пытается извлечь наконечник копья, плотно вогнанный в дубовый паркет у основания стены.

— Зачем вы прибили копье гвоздями? — спросит Профессор Ким.

«Боже мой, — подумает Мадам, — этот человек никогда не вырастет…»

Вслух она скажет:

— Я не знала, Профессор, что вам захочется сегодня поиграть в индейцев, а эта ваша штука уже две недели грохается со стенки.

— Я не играю в индейцев. Оно само, вы понимаете, Мадам? Само грохается со стены.

— Понимаю. Копье само.

— Я не шучу… Оно что-то чувствует…

— А… Ну конечно, оно что-то чувствует. Африканские копья отличаются повышенной чувствительностью.

Профессор Ким посмотрит на нее удивленными глазами:

— Это необычное копье, я же вам рассказывал. И оно действительно что-то чувствует. Вы что, мне не верите?

— Верю и отправляюсь готовить ужин. Возможно, ваше копье чувствует, что уже пора. Иначе вы, чего доброго, отправитесь на охоту сами.

Пройдет еще некоторое время. И в тот день, когда мальчик Денис решит впервые сыграть в «Белую Комнату» и будет осмеян своими друзьями, в дорогой частной клинике в пригороде Найроби случится нечто странное. Весь медперсонал заведения, расположенного в тенистых горах среди прохладных лесов, будет сбивающимися и напуганными голосами сообщать, что в этот день в больнице «взбесилась вода». А потом выяснится еще кое-что. Больная, получающая искусственное питание, больная, спящая в большой просторной палате на втором этаже уже больше четырех лет и в общем-то считающаяся безнадежной, вдруг исчезнет.

А потом об этом узнает Йорген Маклавски. Он свяжется с сэром Льюисом и позвонит в Москву.

— Послушай, Ким, — скажет Йорген Маклавски, — мне кажется, история пятилетней давности меняет свой финал.

Но Профессор Ким к тому времени уже и сам будет кое-что знать.

И сейчас Профессор Ким стоял у окна своего московского кабинета и смотрел на разноцветные веселые огни павильона «Суперкомпьютерные игры». Через некоторое время к нему придут эта удивительная девочка Дора и два его лучших друга. И он только что ознакомился с соображениями Урса, прочитав его большое письмо. Урс, конечно, прав — такое письмо нельзя было доверять электронным средствам коммуникации. Проверенный дедовский способ здесь гораздо лучше. Надежнее.

Профессор Ким бросил взгляд на экран монитора своего персонального компьютера — окно в несуществующий мир? Профессор Ким усмехнулся — но ведь Дора права, и ОНИ действительно уже здесь.

Где-то на другом конце огромного города выла собака, потерявшая сейчас самое любимое существо на свете. Король не умел говорить. Но его вечная звериная природа знала о многом, и сейчас она заставляла Короля выть. И где-то в огромной пятикомнатной квартире двое студентов, что по доброте душевной приютили Дядю Витю, безобидного пенсионера, услышат звонок в дверь. И Алка поймет, что еще никогда в своей жизни она не боялась чего-либо так сильно, как этого могильного холода, ждущего сейчас за дверью.

И еще несколько человек в этот момент почувствуют, что миры затаились и приглядывались друг к другу, выдыхая в пространство пары Безумия.

Миры готовились к столкновению.

Дробь боевых барабанов вернулась.

Вой ожил в небе над Великим Городом, плывущим сквозь зиму, сквозь предстоящую самую длинную ночь по только ему одному ведомому потоку. Король продолжал выть. И столько в его вое было горести и тоски, столько невыразимой боли, словно Король был Древним Волком, потерявшим свою подругу, а теперь воющим на луну, окруженную серебряным ореолом и грозно вставшую над землей, будто бы вновь пришла ей пора упасть.

Этот вой, оживший в снежном московском небе, не услышали, а скорее почувствовали несколько человек, этот вой рассказал им, что на часах уже без пяти полночь, несмотря на яркий день за окнами, и что круг начал сжиматься.

Дора посмотрела на свои наручные часы — ремешок в шахматную клеточку, большой прозрачный корпус, и через циферблат видны разноцветные колесики механизма, — до встречи с Профессором Кимом еще достаточно времени, значит, она все успеет. Далекая Яблоня-Мама сказала ей, что надо делать, и теперь Дора успеет.

Она подошла к шкафу светлого дерева, в тон стенам в ее комнате, и, посмотрев на цветные вставки — диснеевские персонажи на белом поле, — вздохнула:

— Яблоня-Мама никогда не ошибается…

Затем Дора открыла дверцу и достала лыжный костюм из флиса.

— Тебя мне подарил папа, — обратилась Дора к своему костюму. — Чтобы я поехала с ним кататься на лыжах. Очень хочется поехать в горы. Но сначала надо сделать одно дело… Поэтому ты будешь меня охранять. Вы с папой будете меня охранять, а уж я позабочусь обо всем остальном.

Она надела костюм, курточку с удлиненной спиной, широкой молнией и разноцветными многогранниками пуговиц, яркую шапочку со свисающим хвостом и стала похожа на сказочного гнома. Проходя по холлу мимо большого зеркала, она остановилась и, вздохнув, произнесла:

— Ну что ж, Дора, тебе пора. Будь, пожалуйста, осторожней…

— Хорошо — буду…

— Эй, Дора!

— Что?!

— Какое же все-таки у тебя дурацкое имя…

На улице шел снег, с утра была оттепель, и множество белых мух кружилось в небе. Дора знала, что очень скоро начнет темнеть. Она перешла дорогу, углубилась в сквер, где сейчас было полно прогуливающихся, и пошла тем же путем, каким больше семнадцати часов назад шел Профессор Ким, изображающий пьяного в дым дворника. Руки Дора спрятала в карманы куртки, в одном из них находился компакт-диск с записью «Волшебной флейты» Моцарта, а в другом… В другом кармане Дора сжимала вырезанную из резинового мяча корону, великую корону, приведшую в такое волнение Профессора Кима.

«Мы опоздали, и они уже здесь, — думала Дора. — И совсем даже не ясно, сколько их теперь…

Дора остановилась перед светящейся вывеской, затем толкнула широкую стеклянную дверь. Та сделала пол-оборота, пропуская девочку внутрь павильона суперкомпьютерных игр.

В глубине души все считали Нину Максимовну старой стервой. Хотя ей было только-только за сорок, а на девичьих посиделках с чаем, приторно-сладким кремовым тортом, шампанским и дешевым немецко-польским ликером третьим тостом всегда шла непреклонная народная максима: «Когда бабе сорок пять — баба ягодка опять». Следующие пять-шесть тостов были замешены на беспорядочном смехе, а потом кто-нибудь, встретившийся с печалью раньше других, снова вспоминал о «ягодке», и это было сигналом. Приходила пора распевно-тягучих грустных песен, рожденных на просторах средней полосы России, песен о скорбной женской доле и в общем-то невеселой мужской на этих бескрайних пространствах, щедро политых потом и кровью, но прежде всего бесконечной, безысходной тоской. Песен о поникших осенних цветах, зиме любви, о вечной проклятой тюремной доле и тоске по воле. В таком вот настрое пребывали барышни на своих девичниках. Потом заканчивался народный репертуар и вспоминались песни, написанные шестидесятниками, пели Окуджаву и Визбора, а потом расходились по домам, покорные ходу времени, где женщине дано лишь одно — стареть и где только семья, дети и внуки позволяют сопротивляться этому безжалостному бою часов. Нина Максимовна возвращалась в холодную постель незамужней женщины. Но она была благодарна таким посиделкам. Небольшое количество шампанского или ликера действовало на нее как снотворное. В остальные дни, а точнее сказать, в бесконечные ночи цвета белесых сумерек ее мучила бессонница, скрашиваемая мексиканско-бразильскими телевизионными сериалами или любовными романами в дешевых обложках.